В родовом поместье семейства Ра'Верте на протяжении нескольких дней царило радостное оживление. Рабы сбивались с ног, готовя все необходимое к отъезду молодой хозяйки; ее самые доверенные служанки, денежное содержание которых в несколько раз превышало заработную плату средней свободной женщины, не знали отдыха, днем и ночью занимаясь подбором новых нарядов, украшений и косметики для госпожи. Каждая стремилась выслужиться и зарекомендовать себя настолько ценной и незаменимой, чтобы хозяйка взяла с собой именно ее: никто не хотел упустить шанс остаться при молодой леди Ра'Верте, когда та превратится из старшей дочери одного из самых знатных семейств Дромунд-Кааса в будущую королеву. Юные невольницы грезили о роскошной жизни королевских служанок, пышных приемах, на которых им будет позволено присутствовать (пусть даже в качестве бессловесных теней госпожи), и молодых благородных лордах, которые, несомненно, полюбят их с первого взгляда и выкупят себе в услужение.

"Кажется, мои рабыни радуются этой свадьбе даже больше, чем я", – заметила как-то будущая невеста, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале. Могло показаться, что великолепное алое одеяние, богато расшитое золотой нитью и драгоценными камнями, совершенно не впечатлило ее, и она раздумывала, вернуть ли наряд мастеру или оставить в качестве домашнего платья. Разумеется, и то, и другое было притворством: платье (а вернее, собственный вид в нем) женщина находила восхитительным, а свадьбу с наследным принцем – лучшим событием в своей жизни.

Само собой, счастлива она была вовсе не потому, что любила принца Адана всем сердцем. С самого детства Илиме Ра'Верте внушали, что она достойна самого лучшего, что только может дать жизнь девушке высокого происхождения, и она охотно в это верила. Илима росла амбициозной и честолюбивой, что на Дромунд-Каасе испокон веков считалось чертами, достойными похвалы, и к четырнадцати годам заслуженно прослыла одной из красивейших и умнейших юных леди. Учитывая то, что род Ра'Верте располагал огромными богатствами и армией, лишь незначительно уступавшей королевским войскам, помолвка Илимы с принцем Аданом была лишь вопросом времени и предсказуемо состоялась, едва будущим жениху и невесте исполнилось пятнадцать. Принц Илиму не впечатлил: хоть и был он красив, будто только что шагнул в реальность из девичьих грез, весьма умен и начитан, девушка прониклась к нему пренебрежением с первого дня знакомства. Бесхарактерный и мягкосердечный, он мог часами рассуждать о том, как несправедливо устроен их мир, доводя нареченную то до смеха, то до ужаса своими абсурдными идеями. Адан удивительным образом сочетал трепетную любовь к истории родного мира с полным неприятием его же порядков. Он мог на память прочесть поэму на древнеситском, восхищаясь доблестью воинов прошлого и могуществом давно канувших в небытие владык, а в следующую минуту начать разглагольствовать об отмене рабства; демонстрировать настоящие чудеса в искусстве фехтования и, закончив тренировку, без стеснения признаться в своей полной неспособности лишить кого-либо жизни. Илима искренне не понимала, как такое недоразумение могло родиться у Табита Рессевена, одного из величайших королей нынешней эпохи, и тем не менее была по-прежнему рада помолвке. В своих мечтах девушка уже видела, как будет править из-за спины своего наивного и недалекого супруга, а ее отец станет надежной опорой и гарантом ее власти.

Исчезновение Адана спутало ей все планы. О, как она бесновалась, проклиная последними словами идиота-жениха, отправившегося в самоубийственную космическую экспедицию за пару недель до свадьбы! "Неужели он не мог сперва жениться на мне и зачать наследника?! Потом мог бы хоть в пучину Призрачного моря провалиться!" – кричала в гневе несостоявшаяся королева, в одночасье лишившаяся всех надежд. Прощаясь с королем Табитом и королевой Зарией, так и не ставшими ей свекром и свекровью, Илима скорбела почти искренне.

И теперь, десять лет спустя, когда никто уже и не надеялся на возвращение Адана, а Илима – все еще молодая, но уже не юная, – почти согласилась на брак с пятидесятилетним, но богатым и могущественным вдовцом, случилось немыслимое чудо. Адан вернулся живым и невредимым, а король при первом же разговоре с лордом Ра'Верте подтвердил возобновление помолвки! Илима, как и вся ее семья, ликовала, хотя совсем недавно лорд Аравел был убежден в скором падении королевской династии и вынашивал (не без подачи любимой дочери) совсем иные планы на будущее Дромунд-Кааса.

В день перед отъездом в столицу Илима проявляла не больше эмоций, чем перед ежегодной поездкой на Изумрудное побережье – единственное место на всем Дромунд-Каасе, где климат был достаточно мягким и солнечным для полноценного пляжного отдыха. Сидя перед зеркалом, будущая королева тщательно укладывала свои пышные угольно-черные волосы, предоставив сборы рабыням. В том, что девушки справятся с задачей безукоризненно, она не сомневалась: они слишком хорошо знали строгий нрав хозяйки, чтобы отнестись к ее распоряжениям без должного внимания. Нерасторопные и нерадивые служанки либо брались за ум, пару раз отведав электрического разряда или кнута, либо очень скоро отправлялись на менее приятные и легкие работы.

Как бы странно это ни было для молодой леди, готовящейся к собственной свадьбе, предстоящая церемония практически не волновала Илиму. Куда больше ее занимали слухи, ходившие об Адане. Весь высший свет гудел, обсуждая суровый нрав и военный гений принца, за несколько недель выигравшего войну и собственноручно казнившего мятежника Тераса. ГолоСеть полнилась восторженными восхвалениями наследника престола: военные эксперты смаковали его смелые шаги, предпринятые ради победы; светские порталы, рассчитанные на дамскую аудиторию, взахлеб обсуждали его стать и красоту; простолюдины на различных форумах радовались концу гражданской войны и спасению правящей династии. Нередко обсуждали судьбу родных лорда Тераса: одни выражали полное и безоговорочное одобрение, другие же осторожно сочувствовали детям (не забывая, впрочем, добавить, что Терас сам навлек беду на своих близких: пристального внимания королевской секретной службы к своей персоне никто не хотел). Илима читала, слушала, разговаривала с подругами, присутствовавшими на обеих казнях, и не могла поверить: неужели человек, называвший себя принцем Аданом теперь, и тот Адан, которого она знала – одно и то же лицо? Что же могло произойти с этим наивным мальчишкой на других мирах, чтобы он так возмужал?

В этой истории было немало странного. Ум Илимы полнился подозрениями, и ей не терпелось отправиться в столицу, чтобы лично пообщаться со своим нареченным.
Сила и великие предки ей в свидетели, в такого человека она почти готова была влюбиться, кем бы он ни оказался.

В дверь постучали – вежливо, но в то же время требовательно.

– Войдите! – пригласила Илима, чуть повысив голос. Отложив щетку для волос, она встала и тщательно оправила платье. Когда дверь открылась, девушка встретила вошедшего радушной улыбкой и неглубоким "домашним" поклоном.

– Доброго вам утра, отец.

– Это утро не могло быть лучше, дорогая моя.

Лорд Аравел Ра'Верте широко улыбнулся и распростер руки, приглашая Илиму в свои объятия. Девушка с готовностью подошла к нему и позволила прижать себя к груди. На фоне отца, обладавшего исключительно могучим сложением и высоким ростом, Илима казалась миниатюрной и трогательно-хрупкой. Лорд Аравел вообще отличался весьма грозным видом: кровь древнего ситского народа в нем проявилась необычайно ярко для последних поколений, наградив мужчину кожей кирпично-красного цвета, раскосыми желтыми глазами и выраженными костяными наростами на бровях и подбородке. Он считал дочь очень похожей на себя, чем несказанно гордился. Илима не считала нужным его разубеждать, но втайне радовалась, что истины в этом немного: красоту жители Дромунд-Кааса оценивали по человеческим меркам, и тех немногих, кто сохранил черты чистокровных ситхов, считали в лучшем случае экзотическими, а в худшем – уродливыми. Илиме посчастливилось удержаться в рамках "экзотичности": красноватая кожа и раскосые глаза цвета расплавленного золота скорее добавляли ей шарма, чем портили.

– До сих пор не могу поверить, что ты все-таки станешь королевой, – лорд Аравел стиснул дочь в объятиях так крепко, что у нее перехватило дыхание и заболели ребра, и не отпускал до тех пор, пока она не попыталась отстраниться сама. – Подумать только: Адан вернулся после стольких лет! Да еще таким... прежде я опасался, что ты, Илима, будешь единственным мужчиной в семье. Но, видимо, годы странствий хорошо прочистили нашему принцу мозги. Глядя на него, я вижу Табита в его лучшие годы. При таком властителе, как он, и такой королеве, как ты, Дромунд-Каас еще долго проживет без новых войн.

Илима вежливо улыбнулась, умело скрыв удивление. Похоже, Адан и впрямь очень изменился, если отец так тепло отзывается о нем. Прежде он иначе как "позором династии" и "погибелью Дромунд-Кааса" будущего зятя не называл... шепотом и наедине с семьей, само собой: за подобные речи его величество не постеснялся бы вырвать язык даже столь могущественному человеку, как лорд Аравел.

– Отец, скажите мне: Адан и впрямь таков, как о нем говорят? Не создалось ли у вас впечатление... постановки? Умелой игры, затеянной повелителем?

Аравел нахмурился:

– Я не стану уточнять, что ты имела в виду, дочь, но советую тебе не распускать язык в столице. Я видел принца лично, и могу с уверенностью сказать, что он действительно тот, за кого себя выдает. Не думаешь же ты, что кто-то мог обмануть повелителя, назвавшись его сыном!

– Разумеется, нет, – Илима покаянно склонила голову. "Зато я предполагаю, что повелитель мог обмануть нас всех. У него это всегда получалось недурно. И, судя по твоей реакции, отец, ты тоже этого не исключаешь". – Неужели вы считаете меня столь недалекой, раз допускаете, что я могла бы усомниться в принце или повелителе во всеуслышание?

Лицо Аравела смягчилось. На него вновь вернулось то благодушное выражение, которое лорд приберегал лишь для супруги и старшей дочери: даже сыновья как правило видели его строгим, а зачастую и суровым.

– И это спрашивает девушка, которая уговорила меня не ввязываться в мятеж Тераса? Милая моя девочка, как я могу считать недалекой ту, что уберегла меня от худшей ошибки в жизни?

"А также помогла разработать план пришествия к власти после того, как Табит испустит дух, а Терас поистратит силы и деньги. Впрочем, это уже не актуально".

– Отец, вы льстите мне. Тогда я всего-навсего поделилась своими опасениями, и лишь ваша мудрость уберегла нашу семью от краха.

– Ну полно, полно, Илима... я уже начинаю подозревать, что тебе что-то от меня нужно.

– Разве мне было бы недостаточно просто попросить? – девушка обезоруживающе улыбнулась и взмахнула длинными ресницами.

Аравел рассмеялся и, забывшись, по-мужски крепко хлопнул дочь по плечу.

– Твоя правда, дорогая. Чувствую, Адану придется с тобой нелегко: возмужал он или нет, я не могу представить мужчину, способного хоть в чем-то отказать тебе.

Илима скривила губы в саркастической усмешке. Да, мужчин за свои тридцать три года она успела узнать немало... и все еще надеялась однажды встретить того, кто сумеет сказать "нет" ей в лицо, не страшась гнева могущественной леди и не дрогнув перед чарами одной из красивейших женщин высшего света.

Если Адан стал хоть вполовину так хорош, как о нем говорят, с ним хотя бы будет интересно.

* * *

В имении Треанов, что не могло похвастаться ни пышностью убранства, ни обилием слуг, уже несколько дней царило уныние. Не далее как вчера закончилось томительное ожидание приговора: отец семейства вернулся из столицы с радостной новостью, горчащей на губах. Повелитель помилует Треанов... и примет дар, столь смиренно преподнесенный лордом Адреасом.

Отныне и до тех пор, пока правитель Дромунд-Кааса не решит иначе, Алиссия Треан является рабыней. Собственностью наследного принца Адана, которой тот волен распоряжаться по своему усмотрению.

Алиссия приняла весть с присущей ей кротостью. Она знала, что лишь так ее отец сможет загладить вину перед жестоким повелителем, и ни слова не сказала в упрек. Она даже не заплакала, когда мать, позабыв о приличиях, на глазах у членов семьи и рабов заключила ее в объятия и крепко прижала к себе, словно пытаясь защитить дочь от страшной судьбы, что была ей уготована.

"Улыбайся, даже если тебе больно, – всегда наставляла мать Алиссию. – Слезами никого не разжалобишь – лишь покажешь слабость. Ты – леди, Алиссия. Ты должна быть сильной, даже если в душе дрожишь от страха".

Леди Треан не сумела последовать собственному совету, но Алиссия усвоила его очень хорошо. И она улыбалась. Улыбалась отцу, говоря, что не винит его ни в чем. Улыбалась матери, говоря, что не боится. Улыбалась младшему брату и сестричке, говоря, что очень рада стать наложницей самого принца, ведь такая честь дана не каждой девушке.

Лишь оставшись наедине с собой, Алиссия давала волю слезам. По-детски свернувшись калачиком на постели, она тихо рыдала в подушку, оплакивая свою счастливую и беззаботную жизнь. Уже завтра ее повезут в столицу, ко двору, где родной отец наденет на нее рабский ошейник и на глазах у всех преподнесет в подарок принцу, будто дорогую вещь. Алиссия и станет вещью – бесправной и бессловесной. Никто не вступится за нее, если хозяин будет к ней жесток. Отец и мать уедут сразу после свадьбы принца Адана и леди Ра'Верте, и Алиссия останется совсем одна, брошенная на милость монаршей семьи. Даже общение с родными будет отныне под запретом: Алиссия сможет видеться с ними лишь с позволения господина.

Подруги, сумевшие связаться с Алиссией несмотря на отключенный комлинк, всеми силами старались утешить ее. Некоторые даже искренне говорили, что завидуют ей, ведь наложница наследника престола – это вам не бесправная кухонная рабыня: у нее будут прекрасные наряды, украшения и собственные слуги, и никто, даже самый важный вельможа, не посмеет грубо обходиться с ней. Кроме самого принца, разумеется. Но подруги наперебой убеждали Алиссию, что он непременно будет к ней добр. А может быть, даже полюбит ее: всем известно, что Илима Ра'Верте – сущее наказание для любого мужчины, а кроткая и милая Алиссия станет для принца единственным лучиком света в его ужасном браке.

"Посмотри на себя: ну кем надо быть, чтобы обходиться с тобой жестоко? – увещевала ее одна из подруг. – Ты красивая, как куколка. К тебе даже прикоснуться страшно, такая ты хрупкая и нежная – вдруг сломаешься? А глаза? Голубые, как цветок амрены! И волосам твоим я всегда завидовала: золотые и гладкие, как шелк! Ты же мечта любого мужчины, кто такую обидит? Так что утри слезы и не бойся. Вот увидишь: жить будешь счастливее, чем сейчас".

Алиссия соглашалась. Улыбалась, как учила мать, благодаря подруг за поддержку и уверяя, что почти счастлива, только самую малость волнуется. А потом отключала связь, и слезы лились из ее глаз пуще прежнего.

Конечно, у нее будут чудесные наряды. Будут собственные покои, и наверное, куда более роскошные, чем ее комнаты в фамильном особняке. Будет мужчина, удостоиться внимания которого была бы счастлива любая девушка... вернее, это она будет у него. И он сможет делать с ней все, что пожелает. Может ласкать и осыпать подарками, а может бить и жестоко насиловать каждую ночь. Может быть с ней добр и галантен, а может обращаться как с грязью и унижать, как заблагорассудится.

Чего можно ожидать от человека, который спокойно наблюдал за тем, как казнят маленьких детей? Ее племянников, между прочим! Пусть Алиссия никогда не знала их, но что это меняло? Может, принц и слыл когда-то добрым человеком, но теперь в его доброту верилось слабо.

– Улыбайся, Алиссия, – прошептала она, комкая в руках одеяло. – Улыбайся и молчи.

Отныне она – вещь. А у вещи никто не спрашивает, хочет ли та принадлежать своему хозяину.

3 ДБЯ. Дромунд-Каас

– Нет! Умоляю, только не детей! Пощадите хотя бы их!

Адан отдал бы все на свете, лишь бы в этот момент его разум снова застило безумие Темной Стороны. Хотел бы испытывать одну только жажду крови и упоение своим могуществом, как тогда, в день суда над лордом Терасом. Однако, наблюдая за тем, как семью мятежника ведут на эшафот, чувствовал он совсем иное: предательскую слабость в ногах, тяжесть в груди и столь сильное желание остановить этот кошмар, что лишь волевым усилием удавалось удерживать себя от необдуманных поступков.

– Не вздумай выкинуть глупость, – прошептал Табит, не оборачиваясь. – Если желаешь когда-нибудь править этой планетой – не смей.

Адан кивнул, не в силах оторвать взгляда от разворачивающейся перед ним картины. Королевская трибуна не слишком возвышалась над огромной площадью, мощеной темно-серым камнем, и потому принц имел сомнительное удовольствие наблюдать за казнью во всех ее неприглядных подробностях. Гвардейцы, закованные в алые доспехи и вооруженные силовыми пиками, поочередно вталкивали на эшафот пожилую женщину, молодого человека лет тридцати и его еще более юную жену, девушку неполных шестнадцати и двух мальчуганов, старшему из которых едва исполнилось десять. Мать семейства, позабыв о гордости, взывала к милосердию короля и наследного принца, стыдила тех кровным родством и то и дело порывалась метнуться к маленьким внукам. Гвардейцы почти деликатно придерживали пожилую леди за плечи, не обращая внимания ни на ее мольбы, ни на проклятия. Малыши, которым не потрудились даже сковать руки, отчаянно цеплялись за юбку матери и растерянно осматривались по сторонам, то ли не понимая, что происходит, то ли не желая верить в это.

Леди Веалина, почтенная супруга лорда Тераса. Радеран, его наследник, вместе с женой Бреаной и двумя малолетними сыновьями. Сесиль, младшая дочь Тераса, совсем еще девчонка. Предатели и мятежники. Страшная угроза правящей династии.

Адан стоял позади королевского трона и держал руки сцепленными за спиной, и потому разве что гвардейцы-телохранители могли видеть, как побелели костяшки его пальцев. А желваки, резко обозначившиеся на лице, придавали ему выражение скорее гневное и суровое, чем смятенное.

Он видел подобное столько раз, что и не счесть. После каждой карательной операции имперцев повстанцы Рутана выходили на ответную охоту, жертвами которой становились жители чистеньких, аккуратных военных городков. Жены и дети оккупантов, безобидные штабные клерки и офицеры, отложившие форму и табельное оружие до следующего рабочего дня... их забивали, как скот, женщин насиловали на глазах у их мужей и отцов, мужчин живьем резали на трофеи. Сельвин никогда не принимал в этом непосредственного участия – но именно он отдавал приказ об очередном рейде. Нередко наблюдал за расправами с одобрительной улыбкой на губах, видя не зверства опьяневших от крови и безнаказанности бандитов, а праведную месть угнетенного народа.

Ему не привыкать к таким зрелищам. Ему не нужно объяснять необходимость жестокой, страшной кары за мятеж. С недрогнувшим сердцем и спокойной совестью он брал на душу и куда более страшные грехи.

Несколькими каплями крови на руках больше. Невысокая плата за новую жизнь. Только вниз смотреть все равно тяжело.

Табит зачитывал приговор твердым и раскатистым голосом. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Веалина бессильно припала к плечу сына, а ее невестка не смогла больше сдерживать слезы. Один из малышей судорожно вцепился в руку отца, другой же крепко обнял мать и что-то жарко зашептал ей, скорее всего, умоляя не плакать. Король же держался так, будто приговаривал к смерти матерых преступников, а не членов собственной семьи.

В какой-то момент Адан перехватил взгляд Сесиль. Ни злобы, ни отвращения – только отчаянная мольба в глазах, почти непропорционально огромных для ее худенького и нежного, почти детского личика.

Он не отвел взгляд, даже когда на шею девушки накинули петлю.

Все правильно. Эта девочка не вырастет в озлобленную женщину, лелеющую месть в очерствевшем сердце. Не родит в изгнании мальчишек королевской крови, не воспитает из них будущих мятежников. Ни ее дети, ни эти несчастные малыши, что через минуту закачаются в петле, не придут за детьми Адана и его троном, не поведут за собой на войну других. Жернова кровной мести не закрутятся, если некому будет лить воду на них. На Дромунд-Каасе это правило было столь же непреложным, как и на Рутане.

Малышей повесили первыми. Затем – Сесиль и Бреану. После них пришла очередь Веалины, почти лишившейся чувств и, судя по полубезумному шепоту, рассудка. Радеран, как и полагается мужчине, был казнен последним. Он один не выказывал слабости до самого конца. Лишь после того, как испустили последний вздох его дети, он посмотрел Адану в лицо и одними губами шепнул: "Проклинаю".

"Все правильно, – мысленно повторил Адан, до боли сжимая кулаки. – Все правильно".

Он знал, что взгляды знати сейчас устремлены не на казнь – на него. Этим волкам не было дела до страданий несостоявшейся монаршей семьи: благородные лорды Дромунд-Кааса списали их со счетов, заклеймили бесчестьем и потеряли к ним интерес, едва был побежден Терас. Теперь другое волновало всех, от глав знатнейших домов до младших сыновей провинциальных дворянчиков: не даст ли слабину принц? Не проснется ли в нем прежний Адан, милосердный и совестливый, неспособный добить поверженного врага?

Адан прикрыл глаза. Перед его внутренним взором одна за другой вставали картины из жизни Сельвина Вельна. Страшные, кровавые обрывки истории о том, как юный принц, хороший добрый мальчик с каждым боем и каждым новым убийством превращался в того, кто приказывал жечь живьем невинных людей и с гордостью смотрел на то, как родная земля становится алой от крови.

"Нет, Адан не проснется, милорды и миледи. Мне не стать тем, кем я не был никогда".

Принц Адан открыл глаза. Недолгая слабость миновала, не оставив и следа. Внизу задыхались, умирая долго и мучительно, невинные женщины и дети, но сотни людей смотрели лишь на наследника престола, жадные до чужих ошибок. Такова уж жестокая натура народа, которым Адану предстояло править.

Что ж, пусть смотрят. Пусть видят и знают: рука нового повелителя будет столь же тверда и тяжела, как железная длань старого.

* * *

Много позже, когда подошла к концу отвратительная церемония, и все желающие – а их оказалось немало, – в очередной засвидетельствовали свое почтение и верность наследному принцу, Адан топил свежие воспоминания в государственных архивах и исторических трудах. Он все еще знал о Дромунд-Каасе слишком мало. Огромные пробелы в знаниях об истории и традициях новой родины, не менее катастрофическое невежество в современной политике... Адан часами расплетал сложный клубок законов и традиций, связанных между собой так крепко, что одно от другого и не отделить, вникал в хитросплетения генеалогии благородных семейств, после чего брался за досье королевской тайной службы на их ныне живущих представителей, но все это лишь подводило его к неутешительному выводу: он здесь – невежественный чужак, и скрыть это от высшего света будет очень непросто.

А теперь еще перед глазами то и дело вставало заплаканное личико Сесиль. Вместо того, чтобы усваивать новую информацию, память подлейшим образом прокручивала картины сегодняшней казни, щедро перемежая их воспоминаниями о Рутане.

Что он вообще делает здесь? Почти привык называть себя чужим именем, всеми силами вымарывая из памяти свое настоящее. Угождает чужому отцу и уже одним этим оскорбляет память собственного. Пытается вершить судьбу чужого мира, оставив родину истекать кровью.

Он мертвец, укравший жизнь другого мертвеца. Почему-то именно сейчас осознание этого обрушилось на Сельвина – или Адана? – со всей тяжестью. Досье на главу рода Ра'Верте, в которое он вчитывался на протяжении последних минут пятнадцати, пришлось отложить: Адан поймал себя на том, что из тридцати с лишним прочитанных листов в памяти не отложилось ни одного.

В дверь деликатно постучали. Адан, на которого вместе с тяжелыми думами всегда накатывала беспричинная злость, едва не велел слуге убираться и лишь в последний момент одернул себя. Никто не стал бы беспокоить наследника престола по ерунде.

Получив разрешение войти, за порог шагнул лакей – раб, насколько Адан успел узнать здешние порядки. Свободные люди Дромунд-Кааса считали работу слуги низкой и недостойной: видимо, лелеяли в памяти времена великой Империи ситхов, когда приток рабов и богатств с завоеванных миров позволял полноправным гражданам имперских планет вести весьма фривольную жизнь. Тысячелетия изоляции и бедственного положения некогда процветающей столицы во многое внесли существенные коррективы, но некоторые традиции жители Дромунд-Кааса впитали, похоже, на генетическом уровне.

– Говори, – небрежно бросил Адан, не глядя на слугу, согнувшегося в глубоком поклоне.

– Ваше высочество, вас желает видеть повелитель. Он ожидает вас в своем кабинете.

Адан только кивнул и отпустил раба движением руки, после чего с некоторым облегчением отложил в сторону документы и инфопланшет. Каждый разговор с новоявленным отцом был сродни прогулке по минному полю, но в последнее время Адан привык к сварливому и непредсказуемому нраву старика и даже стал испытывать к нему не только уважение, но и симпатию. Да и беседа с ним наверняка поможет отвлечься от накатившей хандры.

Королевские покои занимали большую часть западного крыла дворца, и чтобы добраться до них из своего восточного, Адану требовалось пересечь немало длинных коридоров и проходных залов. Минуя древние статуи и каменные барельефы, растрескавшиеся от времени, он не мог отделаться от мысли, что нечто недоброе и бдительное провожает его внимательным взглядом. На грани слышимости угадывался невнятный шепот на странном языке, изобилующем шипящими и рычащими звуками. Адан слышал его слишком часто, чтобы списать на ветер или игру воображения, но, будучи человеком хладнокровным и несуеверным, решил игнорировать это явно потустороннее явление до тех пор, пока оно не пытается его прикончить. То же самое касалось и жуткого вида теней с горящими глазами, что изредка встречались в библиотеке и личном музее короля, и непреходящего ощущения чужого присутствия.

"Если почувствуешь, будто что-то древнее и сварливое тебе не радо, то, скорее всего, так оно и есть, – как-то наставлял его король. – Не обращай внимания: прежние хозяева недолюбливают живых, поселившихся в их доме, но на моей памяти активно никому не вредили. Впрочем, пару-тройку рабов в год мы стабильно теряем: кто-то тронулся умом, у кого-то разрыв сердца случился... но я думаю, что виной всему – надсмотрщики, перестаравшиеся с наказанием. Советую так считать и тебе, если не хочешь лишиться спокойного сна".

Дромунд-Каас. Этим словом Адан объяснял любую странность, какой бы пугающей или удивительной она ни была.

Гвардейцы, дежурившие у дверей в покои короля, при виде наследника преклонили колени. Адан едва успел одернуть себя, чтобы не поприветствовать их: это для Сельвина Вельна, командира повстанцев, опытный боец стоял лишь на ступень ниже его самого. Принца Адана Рессевена и рядовых гвардейцев разделяла столь же широкая пропасть, как свободного человека и раба.

Табит ждал его, сидя в глубоком кресле у окна. За стеклом в очередной раз бушевала гроза, и ветвистые молнии отбрасывали голубоватые отблески на каменные стены, массивную мебель и древние барельефы с таинственными изображениями и письменами на мертвом языке. Архитекторы канувшей в небытие Империи во времена ее расцвета отдавали предпочтение сложным стальным сплавам, транспаристилу и различным композитным материалам, из-за чего большая часть строений на Дромунд-Каасе выглядела совсем иначе, чем древний королевский дворец. Табит как-то обмолвился, что его резиденция – одно из старейших зданий, уцелевших на Дромунд-Каасе после войны, и была построена еще до реколонизации этого мира при императоре Вишейте.

– А, сын... ну, проходи, полно изображать предмет интерьера, – проскрипел Табит, указывая на соседнее кресло.

Отношение старика к неукоснительному соблюдению этикета менялось совершенно непредсказуемым образом: Табит то поощрял Адана вести себя раскованнее, если они беседовали наедине, то строго выговаривал за недостаточно глубокий поклон. Адан предпочитал следовать протоколу неукоснительно, справедливо полагая, что лучше стерпеть пару насмешек, чем разгневать короля неуважением.

– Ты не устаешь приятно удивлять меня, мальчик, – сказал он, едва Адан опустился в предложенное кресло. – Обычно люди твоего склада питают болезненную слабость к женщинам и детям, но ты держался очень достойно. Тебя начинают бояться, и бояться всерьез. Из секретной службы мне передали, что твое имя уже произносят шепотом, оглядываясь через плечо. Некоторые, – Табит усмехнулся, хитро прищурив черные глаза, – даже поговаривают, что ты... мертвец, мальчик мой! Древний ситх, вселившийся в тело моего сына. Прекрасная репутация, лучшего я и пожелать не мог.

Старик откровенно веселился, Адану же было тошно. Он предпочел бы забыть о сегодняшней казни как можно скорее, но, видимо, окружающие нескоро позволят ему это.

Какое-то время Табит наблюдал за ним поверх сложенных домиком рук, после чего вызвал дроида-слугу через маленький переносной пуль управления. Вскоре за дверью послышался шорох шарниров и дребезг железа, и в комнату просеменил начищенный до блеска протокольный дроид непривычной конструкции: с плоской трапециевидной головой, огромными красными "глазами" навыкате и довольно массивным корпусом. В руках он держал поднос с двумя бокалами и высокой бутылью, наполненной светло-голубой жидкостью. Кажется, напиток назывался "риам", и производили его из сока уникальных светящихся цветов, практически исчезнувших после того, как на Дромунд-Каас вернулись солнечные дни.

– Выпей, Адан. Риам хорошо снимает напряжение, – посоветовал Табит неожиданно мягко, когда дроид поставил поднос на стол и расторопно удалился. – Я знаю, что тебе пришлось нелегко. Думаешь, я – настолько бесчувственное чудовище, что меня не мучают голоса этих бедных детей? Хотелось бы, но нет. Я до сих пор слышу их вот здесь, – он постучал костлявым пальцем по виску. – Но это не последнее тяжелое решение, которое тебе предстоит принять, и я надеюсь, что впредь ты будешь проявлять такую же твердость. Иначе не продержишься на престоле и нескольких лет.

– Я понимаю. Не беспокойтесь, отец: я слишком хорошо знаю, что бывает, если оставить за спиной недобитого врага. И таких ошибок допускать не намерен.

– Вот и славно. Ты пей, Адан. Прекрасный напиток, тебе вряд ли доводилось пробовать такой прежде.

Подавая пример, Табит отпил из своего бокала, и Адан осторожно сделал то же самое. Вкус у риама оказался непривычный, но приятный: чуть горьковатый и освежающий, напиток оставлял на языке чувство прохлады и насыщенное послевкусие. Судя по всему, он обладал еще и легким седативным эффектом: с первых же глотков Адан ощутил, как его охватывает спокойствие и слабая сонливость.

– Я хотел обсудить с тобой еще один вопрос, касающийся семьи Тераса, – вновь заговорил Табит, когда их бокалы опустели почти наполовину. – У его жены, Веалины, осталась близкая родня. Род древний и даже в далеком прошлом славный, но небогатый и не слишком влиятельный. Сейчас его возглавляет брат Веалины. В войне он до последнего сохранял нейтралитет, что немногим лучше открытого предательства, – Табит зло скривил губы, его черные глаза полыхнули огнем. – Но сейчас этот червь приполз ко мне на коленях. Умоляет простить его и его семейство... в обмен на свободу старшей дочери. Что скажешь на это, Адан?

– Прошу прощения, но я не совсем понимаю... свободу старшей дочери? Что именно вы имеете в виду?

Табит недобро усмехнулся. Адан, чьи чувства и ум чуть притупились риамом, от этой ухмылки встряхнулся и почти мгновенно протрезвел.

– А ты не слишком усердствовал в изучении наших традиций? Зря, сын, очень зря... Объясняю: лорд Адреас желает загладить свою вину согласно одному их древних обычаев, корнями уходящему еще во времена чистокровных ситхов Коррибана. В знак своей безграничной верности правящей династии он добровольно отдает в рабство дочь, преподнося ее в качестве заложницы и подарка. Я видел эту девочку несколько раз и могу сказать, что подарок весьма недурен. На твоем месте я не стал бы и раздумывать, но окончательное решение за тобой: ты можешь либо обзавестись хорошенькой наложницей и заодно показать, что способен на милосердие, либо понаблюдать за еще одной массовой казнью. И тот, и другой вариант меня вполне устроят.

Пару минут Адан не находился с ответом. Каждый раз, когда он начинал думать, что Дромунд-Каас перестал удивлять его, этот сумасшедший мир выкидывал что-то новенькое, и не важно, был то голокрон, призрак в библиотеке или очередной варварский закон. С существованием рабства принц уже успел смириться, но в такой его форме... чтобы благородный лорд добровольно отдал в рабство дочь? Да еще в качестве игрушки для плотских утех? На Рутане любой дворянин скорее выстрелил бы себе в висок, чем позволил так обесчестить свое имя и род!

Он не знал, что сказать: слишком многое крутилось на языке, да и не слишком разумно было бы употреблять в присутствии Табита слова "варварство" и "дикость".
С другой стороны, какой у него был выбор? Обречь еще одну семью на позорную смерть? Нет, хватит с него. На ближайшие несколько лет хватит.

– Я приму ее, отец, а ее семье позволю и дальше жить в мире и достатке.

Хитрая улыбка Табита стала еще шире.

– Я даже не сомневался, Адан, и решение твое одобряю. Алиссия Треан станет прекрасным подарком к твоей свадьбе.

Каждый раз, когда Адан начинал думать, что Табит больше не сможет его ничем удивить, этот старик разбивал его уверенность в пух и прах.

– Свадьбе? – переспросил принц ошарашено и больше не смог выдавить ни слова. Оно и к лучшему: возможно, хаттезом король Дромунд-Кааса и не владел, но смысл бы уловил наверняка.

– А я разве не сказал тебе? Принц Адан помолвлен с пятнадцати лет. Твоя невеста заждалась тебя, дорогой мой наследник. Очень скоро ее семья прибудет во дворец, чтобы засвидетельствовать нам свое почтение и начать приготовления к свадьбе. Ты рад?

Адан, еще не отошедший от предыдущего потрясения, не смог найтись с достойным ответом. Признаться, он вообще не знал как относиться к этой новости. До сих пор он не представлял рядом с собой никакой женщины, кроме Исанн, а сейчас ему навязали сразу двух. Причем ни одну из них Адан не видел ни разу в жизни.

– У меня есть выбор?

– Разумеется, нет.

Центр Империи

Исанн проделала немалую работу перед тем, как явиться к отцу с отчетом. Воспользовавшись дистанционным доступом к архиву, девушка подняла всю информацию о громких мятежах и активно действующих повстанческих движениях, до какой только позволял дотянуться ее уровень доступа. Для того, чтобы взглянуть на некоторые документы, запрещенные к оцифровке, по возвращении в Центр ей пришлось лично спуститься в архив, составить письменное прошение и расписаться в четырех различных ведомостях, каждая из которых подавалась в двух экземплярах.

На сбор и анализ информации у Исанн ушло все время, проведенное в пути от Атзерри до Центра, и большая часть рабочего дня. "Сырых" данных она практически не касалась, работая главным образом с готовыми сводками и итоговыми отчетами, но все равно чувствовала, что, с одной стороны, увязает в таком объеме документации, значительная часть которой на поверку оказывалась пустышкой, а с другой – постоянно утыкается носом в свой низкий уровень доступа, стоит только нащупать по-настоящему стоящую нить.

Но и того, что Исанн удалось выяснить и сопоставить, с лихвой хватило, чтобы окончательно подтвердить ее опасения. Империя столкнулась с хорошо организованной и налаженной сетью, раскинувшейся по всей галактике. Явная взаимосвязь прослеживалась между ячейками на Атзерри, Кашиике, Салласте, Кореллии, Чандрилле и Альдераане; очень схожий почерк был у организаторов повстанческого движения на Рилоте, Мон-Каламаре и Дуро. Каждая из ячеек имела два не связанных между собой канала финансирования: один – криминальный или полукриминальный, второй – в виде фондов благотворительного и образовательного толка, причем средства последнего обычно не использовались для "грязных" дел вроде закупки вооружения. Несмотря на то, что во всех случаях идеологи повстанцев в той или иной мере играли на национализме, многие члены руководящей верхушки на поверку оказывались наемниками, никак не связанными с местным населением. Немало среди них было выходцев из Конфедерации вроде Сокола; другие в большинстве своем являлись уроженцами таких же неспокойных миров, что наводило на мысль о горизонтальной кадровой ротации в рядах сопротивления. Объединяло, казалось бы, разрозненные ячейки сопротивления и то, что каждая из них имела внешнее управление: всякий раз, когда сотрудникам ИСБ или Разведки удавалось схватить и разговорить высокопоставленного повстанца, считавшегося главой подполья, тот сознавался, что получает приказы от неизвестного куратора.

Нельзя сказать, что силовые структуры никак не реагировали на эту угрозу. Однако каждый раз, когда Империя наносила удар, повстанческая гидра вновь отращивала отсеченные части тела. После особенно разгромных операций на планете наступало временное затишье, но через некоторое время в Центр вновь начинали поступать отчеты о деятельности подполья, зализавшего раны и вернувшегося к жизни как ни в чем не бывало. В последний год повстанцы действовали активнее, чем когда бы то ни было. Исанн ознакомилась с состоянием дел примерно на десятке миров, и везде наблюдалась одна и та же картина: увеличение финансовых вливаний в подполье, усиленный набор рекрутов, резкая активизация пропаганды и дерзких антиимперских акций, от митингов и забастовок до терактов.

Это не могло быть совпадением. Не бывает таких совпадений.

К отцу Исанн шла, вооружившись многостраничными выкладками и энтузиазмом, какого не испытывала со времени самых первых своих заданий. Она даже позабыла об их с родителем размолвке, хотя совсем недавно не могла даже смотреть на его голографическое изображение во время сеансов связи, так сильно начинали клокотать в ней боль и злоба.

Она давно уже не ребенок. Отец – и подавно. Никому из них не должно быть дела до личных обид, когда на кону стоит безопасность Империи.

Директор принял ее вполне буднично, впервые за два месяца воздержавшись от демонстративной холодности и пренебрежения. Доклад по Атзерри он заслушивал с равнодушным вниманием, время от времени пролистывая отчет, который Исанн заблаговременно переслала ему еще на подлете к Центру. Когда Исанн перешла к сведениями, полученным от Сокола, а от них – к собственным выкладкам, он не стал ее останавливать, но и заинтересованности не выказал. Все больше распаляясь, девушка говорила о нависшей над Империей угрозе. Отец же слушал с таким видом, будто все, что она говорила, либо не имело ни малейшей значимости, либо было ему давным-давно известно.

По мере того, как доклад близился к завершению, Исанн чувствовала себя все более неуютно. Она была уверена, что ее сведения заслуживают куда большего внимания, но отец, если и был заинтересован, ничем этого не выдавал. Что это – недоверие, на которое она обречена после рутанской истории? Или она и впрямь выставляет себя идиоткой, преподнося как важное открытие то, что давно известно всему Управлению?

– Это все? – осведомился Арманд прохладно, когда Исанн закончила речь.

– Все, что мне удалось узнать, – поправила девушка. – Но, вам, как я полагаю, известно об этом куда больше?

Она пытливо посмотрела на отца, пытаясь понять хоть что-то по его лицу. Как и всегда, лицо и глаза Арманда Айсарда выдавали не больше эмоций, чем изваяния на Площади монументов.

– Само собой.

Видимо, с мимикой Исанн не справилась – да и не столь высокого мнения она была о себе, чтобы полагать, что сумела бы скрыть от отца охватившую ее бурю эмоций. Только что подтвердились все ее догадки, и одно лишь осознание этого вызывало бешеный прилив адреналина. Но как может отец реагировать так спокойно, словно речь идет об очередном стихийном бунте среди экзотов?!

Директор усмехнулся уголком губ. Обратился к ней неожиданно мягко, почти как... к дочери.

– Исанн, я понимаю твое волнение. Признаться, я не ожидал, что ты своим умом дойдешь до этих выводов: из линейных сотрудников ты первая, кто догадался связать множество повстанческих организаций в одну. Но неужели ты всерьез думала, что для меня это станет открытием? Я не был уверен, что подполье на Атзерри является частью этой сети, но в остальном ты не рассказала ничего нового.

– Тогда почему не предпринимается никаких шагов? – резковато спросила Исанн. Слишком грубо и требовательно, как она сама поняла с некоторым запозданием. – За последний год ситуация резко ухудшилась, но на местном уровне Разведуправление ведет себя так, будто проблемы не существует. Хотелось бы верить, что только на Атзерри, но вам хорошо известно, что это не так.

– Исанн, – директор мгновенно посуровел, – будь любезна сбавить тон и вспомнить, с кем ты разговариваешь. Мы держим повстанцев под контролем и постоянным наблюдением, и это все, что тебе следует знать.

"Но тогда почему галактика стремительно летит к сарлакку?!" – едва не воскликнула Исанн, но вместо этого лишь смиренно принесла извинения. Как и подобает образцовому агенту и почтительной дочери.

– Я так понимаю, мне не следует знать имен тех, кто стоит за этим?

– Умная девочка. Ситуация сложнее, чем может показаться, Исанн. Эти вопросы не в твоей компетенции и не для твоего разумения. Я доволен тем, как ты справилась с заданием, и больше тебя ничего волновать не должно.

– Я поняла, сэр. Разрешите идти?

Директор смерил ее внимательным и цепким взглядом, явно не веря в такую покладистость. Так повелось еще с тех пор, когда Исанн была ребенком: смиренный вид и почтительное поведение дочери воспринимались ее отцом не как должное, а как повод для допроса на предмет провинности или каверзы.

Что ж, нельзя сказать, что такое отношение было неоправданным.

– Иди, – наконец сказал он. – Надеюсь, ты будешь проявлять такую сознательность и впредь.

Исанн покинула кабинет в мятущихся чувствах, лишь ценой больших усилий сохраняя невозмутимый вид. Она чувствовала себя оскорбленной, хоть и понимала, что отец имел полное право указать ей на место. Но куда больше ее волновало то, что она решительно ничего не понимала. Что за игру опять затеяли в верхах? Почему отец так спокоен, когда Империя явно теряет хватку? Если она правильно сопоставила факты, сейчас полным ходом идет подготовка к масштабному мятежу, а директор Разведки преспокойно заявляет, что все под контролем! И что, хатт побери, означала его последняя фраза? Предупреждение? Угрозу?

"Но в одном отец прав: это не моего ума дело. Я – никто. Всего лишь девочка на побегушках с большими полномочиями – да и те даны, чтобы сподручнее было исполнять волю директора. А игра идет на куда более высоком уровне..."

Пожалуй, впервые в жизни Исанн начала всерьез задумываться о том, что должность специального агента становится ей слишком мала.

* * *

С некоторых пор Арманд стал замечать, что взросление дочери больше не радует его. Чем старше и умнее становилась эта девочка, тем больше проблем она доставляла ему – стареющему, и, наверное, слишком поздно ставшему отцом.

Его нередко посещали мысли, что дочка у него слишком пронырливая, сметливая и безбашенная, чтобы жить долго и счастливо. Сперва – в шутку, но потом в этой шутке стало так много правды, что смеяться над ней уже не тянуло. В первый раз она пришла ему в голову под новый год, когда Исанн – в ту пору очаровательная, хоть и немного взбалмошная девочка двенадцати лет, – впервые в жизни не стала играть в игру, от которой прежде приходила в восторг. Арманд, стараясь хотя бы по праздникам оказать дочке положенную долю внимания, оставлял по всему дому записки с подсказками, следуя которым, Исанн должна была обнаружить спрятанный подарок. И каково же было его удивление, когда девчонка, пренебрежительно фыркнув, уверенной походкой направилась прямо к "тайнику" и извлекла из него игрушку. На вопрос "как?" маленькая бестия ткнула пальчиком в консоль, управляющую камерами видеонаблюдения, и обиженно спросила, почему папа считает ее такой глупой.

Тот вечер Арманд запомнил очень хорошо. Потому что пронырливость дочки и ее любовь менять правила игры себе в угоду никуда не делась – напротив, год от года все сильнее портила ему нервы.

Какой бес его попутал отправить девчонку на Атзерри?! Как теперь заставить ее не совать нос в дела, которые совершенно не касаются детей вроде нее? Она ведь не отступится, глупая любопытная девчонка. Он бы в ее возрасте точно не отступился. Что с ней ни делай, какими карами и взысканиями ни грози, все равно будет докапываться до правды... и кто знает, до чего докопается.

Будто мало ему было проблем.

Девочка определенно выросла – на сей раз как профессионал. Мыслила она масштабнее и дальше, чем большая часть ребят, которых он держал на должности специальных агентов. Но Арманд не видел в этом ровным счетом ничего хорошего.

Совсем недавно директор хотел, чтобы его дочь снова взялась за ум. Сейчас же он осознал, что предпочел бы еще несколько недель выслушивать истерики. От них вреда куда меньше.

Тревожные открытия

Атзерри, 3 ДБЯ

Если бы Соколу пришлось назвать свое настоящее имя, он не сумел бы сходу подобрать нужное. Йохан Хейл, Джонас Вейри, Теар Лаффер, еще с десяток других, более старых личин... имена революционеру приходилось менять чаще, чем франту – перчатки. Его настоящая личность давно уже была погребена под ворохом фальшивых, да и смысла в ней было немного – разве что для собственного душевного спокойствия хранить в памяти, не забывать, что жил когда-то в галактике человек по имени Рональд Гербрат, командир Сто третьего артиллерийского дивизиона Объединенных войск Конфедерации.

Несколько жизней прошло с тех пор. Теперь никто почти не вспоминает, что не так давно существовало такое государство – Конфедерация Независимых Систем, которое могло бы стать хорошей альтернативой Империи с ее мессианством и претензиями на исключительное право решать, как жить мирам галактики. Не принято о нем говорить, и уж точно – не принято говорить хорошо. Победитель написал историю так красочно, что в нее поверили даже многие из тех, кто когда-то воевал на стороне проигравшего.

Сокол презрительно скривился, отпив вина. Кислятина, другой здесь не водится. Но дурманит не хуже дорогого альдераанского: эвон как на сентиментальность пробило, такие мысли в трезвую голову бывшего офицера КНС, а ныне профессионального борца с режимом, как он сам себя называл, давно уже не приходили. Алкогольными парами и обстановкой навеяло, не иначе.

Если и было что-то неизменное во всех личинах Рональда, так это его любовь к вину и красивым женщинам, а сегодня, перед отлетом на соседнюю с Атзерри Домейю, он решил побаловать себя и тем, и другим. Положение главного вербовщика Сопротивления (весьма громкое, на вкус Рональда, название для столь жалкой и скудно финансируемой кучки боевиков и активистов) давало ему возможность выбирать любую понравившуюся дурочку из числа юных и пылких революционерок, и, пожалуй, это была самая приятная часть его работы на Атзерри.

Опустевший бокал вернулся на прикроватный столик, а рука Сокола по-хозяйски легла на обнаженное бедро Эриш Лив. Красотка улыбнулась и шутливо шлепнула его по ладони – смешная скромность, если вспомнить, что эта девица вытворяла буквально полчаса назад. Все-таки правильно он сделал, обратив внимание на эту девочку: и хорошенькая, и горячая, и умом не обделена – несколько месяцев подготовки, и можно смело отправлять ее вербовщицей хоть в то же "Освобождение", откуда Рональд вытащил ее саму.

– Как же я буду тут одна, без тебя? – Эриш игриво провела пальчиком по его груди, и Рональд, рассмеявшись, схватил ее за запястье и поцеловал. – Мы уже вторую неделю вместе... неужели ты так просто передашь меня другому куратору? А вдруг он не только... – она понизила голос до страшного шепота и широко распахнула глаза, – обучать меня возьмется?

– Ну прости, милая, с собой взять не могу, – он намотал на палец ее золотистый локон и слегка потянул на себя, заставляя девушку положить голову ему на плечо. – У тебя пока доступа к таким делам нет. Не волнуйся насчет куратора: я позабочусь о том, чтобы он с уважением отнесся... – "к моему праву на твое тело", – к твоему достоинству. Никто не посягнет на тебя, если ты сама того не захочешь.

Странно, что Рональд лишь в последний момент проглотил оскорбительное для девицы замечание. Впрочем, с Эриш он всегда был до странности откровенен. Все-таки у нее талант зубы заговаривать, такой надо беречь, холить и лелеять.

– Если я сама не захочу? – с наигранной обидой переспросила Эриш и очаровательно надула губки. – Считаешь, что я шлюха, раз тебе так легко удалось затащить меня в постель?

С губ едва не сорвалось "да", и Рональд предпочел замять скользкую тему поцелуем. Эриш с готовностью обвила его плечи руками, прижалась к нему всем телом, подалась бедрами вперед... и вдруг оттолкнула любовника с неожиданной силой. Рональд, разгоряченный и ошарашенный, непонимающе уставился на нее, тяжело дыша.

– Вина хочу, – капризно заявила Эриш, кокетливо прикрываясь одеялом. – Налей мне, пожалуйста... а то я еще не готова ко второму разу.

Она смущенно опустила глаза, и в этой своей ложной скромности казалась настолько очаровательной, что Рональд поддержал игру, несмотря на практически сводящее с ума желание. Ничего, возьмет свое парой минут позже.

Поднявшись с постели, он щедро плеснул вина себе и девице. Не дожидаясь ее, пригубил и вновь почувствовал, как по языку разливается непривычно вязкий для этого сорта вкус. Что за бурду они все-таки пьют?

Эриш крутила бокал в руках, но делать глоток не торопилась. Рональд запоздало осознал, что не помнит, чтобы она выпила за этот вечер хоть каплю.

В душе шелохнулось смутное беспокойство, но Сокол лишь отмахнулся от него. Эриш – всего-навсего хорошенькая дурочка, готовая за идеи Сопротивления хоть свободы лишиться, хоть отдаться малознакомому человеку. Он ведь сам влил в нее хорошую дозу сыворотки правды при первой встрече, что за ерунда лезет ему в голову?

Залпом допив остатки вина, Рональд вернулся в постель. Эриш обольстительно улыбнулась. Медленно провела кончиком языка по алым губам, слегка пригубив из своего бокала.

– Скажи мне, Йохан, – протянула она с легкой хрипотцой, делавшей ее низкий голос еще приятнее, – зачем тебе уезжать? Мы ведь совсем одни... – девушка подалась вперед, и одеяло соскользнуло с ее голой груди, – в Освобождении нам говорили, что Атзерри пока не может рассчитывать на помощь со стороны. Значит, это не совсем так?

Кровь шумела в голове, заглушая голос разума. Все мысли Рональда вертелись лишь вокруг Эриш и ее великолепного тела, а еще того, что он хочет с ним сделать в первую очередь. Но Эриш отодвинулась от мужчины и оттолкнула, стоило ему прикоснуться к ней.

– Куда ты едешь? Зачем? – переспросила она требовательно, глядя ему в глаза, – и все тело Рональда словно кипятком окатило, а ответ сорвался с губ прежде, чем он успел прикусить язык.

– На Домейю. Я должен забрать инфочип с важной информацией.

Эриш склонилась к нему так близко, что он почувствовал ее дыхание на своем лице. Их губы почти соприкасались, зрительный контакт не прерывался ни на секунду. Мысли и инстинкты бросились в бешеную пляску; Рональд с ужасом осознал, что едва контролирует себя.

– Какой информацией? – выдохнула Эриш жарко. На мгновение Рональду почудилось, что в ее глазах промелькнул алый отблеск, но тут девушка впилась в его губы властным, почти болезненным поцелуем, и этого хватило, чтобы сломить сопротивление опытного подпольщика. – Что за информация, Йохан?!

Ее голос эхом зазвучал в ушах, проник в память и буквально вырвал у мужчины ответ. Волю парализовало, разум едва пробивался сквозь дурман отчаянным воплем: "Сыворотка правды!".

– Я не знаю. Инфочип зашифрован. Он предназначен не для меня.

Рональд тяжело дышал, перед глазами все расплывалось. Его охватил жар – но не от возбуждения, а тот, что бывает при болезни или отравлении. Знакомое ощущение, и в то же время куда более сильное, чем тогда, шестнадцать лет назад. Имперские методы допроса определенно шагнули далеко вперед по сравнению с республиканскими временами.

– Для кого же тогда? – Эриш схватила Рональда за горло и стиснула пальцы. Не слишком сильно, чтобы тот мог дышать и говорить, но достаточно крепко, чтобы не дать отвернуться.

– Настоящего главы сопротивления. Я не знаю ни его имени, ни его лица. И больше ты из меня ни слова не вытянешь, шлюха!

Голову пронзила такая боль, что в глазах потемнело, и все же Рональду удалось совладать с собой. Непослушное тело отказывалось подчиняться, конечности отяжелели, будто налитые свинцом, и оттого удар вышел возмутительно слабым: вместо того, чтобы отлететь на добрые полметра и скорчиться на полу в мучительных попытках вдохнуть, девица лишь вскрикнула и отшатнулась.

С трудом, придерживаясь за стену, Рональд поднялся на ноги. К тому моменту девка, которую он знал как Эриш Лив, уже выхватила бластер из его сумки и направила на владельца. Со стороны она, должно быть, производила то еще впечатление: растрепанная, разрумянившаяся и полностью обнаженная, девица больше походила на актрису из порнофильма с "оригинальным" сценарием. Вот только Рональду было не до смеха: Эриш держала оружие в руках вполне уверенно и пользоваться им по назначению явно умела. Конечно, в нормальном состоянии он без труда справился бы с ней и голыми руками, но сейчас, накачанный наркотиками, едва мог сделать пару шагов без посторонней помощи.

– Спокойнее, – холодно сказала Эриш. – Этот препарат всегда переносится тяжело, а в сочетании с вином дает просто омерзительный эффект. Стой смирно, если не хочешь получить разрыв сердца.

Не выпуская бластера из руки, она взяла со спинки кресла шелковый халат и набросила на голое тело. Уселась в кресло, вызывающе закинув одну длинную ногу на другую и держа бластер наготове. Ее лицо расплывалось в бледное пятно, но Рональд был почти уверен, что мелкая гадюка торжествующе улыбается.

Он стиснул кулаки в бессильной ярости и едва не взвыл от боли: дрянь, которой его накачала Эриш, все еще действовала.

– Обойдемся без оскорблений и обличительных речей? – насмешливо осведомилась девица. Каждое ее слово било по голове Рональда отбойным молотком. – Это делает тебе честь, Йохан. К слову, хотелось бы поблагодарить тебя за вечер: ты сегодня был на высоте. Вторая часть нашего свидания, впрочем, тоже не подкачала. Мы непременно его продолжим... чуть позже. И, увы, в менее романтичной обстановке.

Рональд держался на ногах из последних сил. Даже будь Эриш безоружна, он не смог бы ничего сделать против нее: сейчас даже десятилетний ребенок без труда уложил бы его, опытного бойца, на лопатки. Оставалось только стиснуть зубы от боли и унижения и повторять про себя один и тот же вопрос: как он не понял раньше?! До последнего не мог разглядеть в девчонке имперскую шпионку, так хороша была ее поддельная биография и великолепна игра. Да, чтоб ей провалиться, даже в постели она стонала от наслаждения поубедительнее большинства его предыдущих пассий!

Он молчал, не желая радовать эту суку беспомощными угрозами или бранью. Судя по шуму, доносившемуся из-за двери, на охрану не стоило и надеяться: Империя редко посылала за ценными пленниками одного агента, не посадив тому на хвост группу захвата. Двое телохранителей – смешная защита против отряда имперского спецназа.

Имперцы ворвались в комнату через пару минут. Двое без лишних церемоний скрутили Рональда, не позволив ему даже одеться, а командир отряда коротко поприветствовал Эриш уставным салютом.

– Госпожа специальный агент, у вас будут дополнительные распоряжения?

– Да, – сухо кивнула женщина, грациозно поднимаясь с кресла. – Без промедлений доставьте пленника в казематы Управления. Транспортировка в Центр Империи отменяется.

Она странным образом преобразилась в тот момент: можно было подумать, что на ней надет не шелковый халатик, едва прикрывающий самое сокровенное, а увешанный наградами имперский мундир, так уверенно она держалась. И ни у одного из спецназовцев даже мысли не возникло задержать на ней взгляд дольше, чем то позволяли приличия.

Отупевший от боли и слабости, Рональд даже не попытался оказать сопротивление. Единственная мысль вяло шевельнулась в измученном мозгу: "А ведь я действительно понятия не имею, на кого работаю. Не то что в старые добрые времена..."

* * *

– Агент Айсард, вы меня в могилу сведете.

Вид у полковника Эльвилла был столь мученический, что Исанн могла бы даже пожалеть его, пребывай она в более благодушном настроении и испытывай к этому человеку чуть больше симпатии. От былого сытого лоска не осталось и воспоминания: всего за несколько дней глава атзеррийского Управления осунулся, его здоровый румянец сменила болезненная бледность, а манеры сделались дергаными и резкими. Определенно, пристальное внимание Арманда Айсарда к делам Атзерри и ему лично полковника на подвиги не воодушевляло – скорее уж заставляло задуматься об отставке с последующей миграцией куда-нибудь в подконтрольные хаттам территории.

– Вы хоть понимаете, чего требуете? Господин директор выразился предельно ясно: Сокол должен быть доставлен в Центр Империи как можно скорее. И тут вы приказываете запереть его в нашей тюрьме и немедленно подготовить все необходимое для допроса! – Эльвилл всплеснул руками и бессильно откинулся на спинку кресла, с трудом подавив тяжелый вздох. – Это нарушение прямого приказа, агент Айсард, и я не собираюсь вам потворствовать. Через несколько часов Сокола отправят в Центр, и там можете делать все, что вашей душе угодно. Но подставлять меня и моих сотрудников я вам не позволю.

Под конец речи он, спохватившись, попытался придать своим словам хоть какой-то вес, нахмурившись и тяжело опершись на столешницу обеими руками. Вышло скорее жалко: бегающий взгляд и бисеринки пота, выступившие на лбу, сводили на нет все старания полковника. Не требовалось большой проницательности, чтобы понять: он отчаянно цеплялся за надежду, что стоит Исанн исчезнуть с горизонта, как все незамедлительно вернется на круги своя. Угомонятся подпольщики, их связи с иномирными инвесторами так и останутся "чьим-нибудь еще" делом, а недовольство директора забудется как страшный сон, если некоторое время не мозолить ему глаза и выдавать хорошие показатели в ежеквартальных отчетах.

Эльвилл был достаточно умен, чтобы понять: в своей гонке за статистикой, радующей глаз начальства, он действительно прозевал нечто опасное. Но он был слишком труслив, чтобы признать это – ведь тогда может дойти до того, что придется держать ответ за свои ошибки.

Благо, у Исанн в арсенале имелись волшебные слова, безотказно действовавшие на любого сотрудника Разведки.

– По-вашему, полковник Эльвилл, я посмела бы идти наперекор приказу? – поинтересовалась она ледяным тоном. – В деле появились новые обстоятельства, и планы пришлось срочно корректировать. Этот вопрос я незамедлительно обговорила с директором и получила добро на любые необходимые действия. Этого достаточно, чтобы заручиться вашей поддержкой, или вы предпочтете связаться с ним лично и запросить подтверждение?

Эльвилл с присвистом выдохнул весь воздух, загодя набранный в легкие для встречной отповеди. Как и любой нормальный человек, он предпочел бы видеть Арманда Айсарда как можно реже – и уж точно не горел желанием дергать его по такому поводу, когда над головой и так черной тучей висит немилость. Исанн не лгала: зная, что отец не упустит возможности содрать с нее три шкуры за малейший промах или своеволие, она немедля доложила ему обо всем, что услышала от Сокола. Но если бы по каким-то причинам ей вздумалось провернуть это дело втайне, она не смогла бы найти лучшего способа заткнуть Эльвиллу рот: не столь он глуп, чтобы нанести директору такое оскорбление – усомниться в его способности держать в повиновении агента и, по совместительству, дочь.

– Не вижу причин сомневаться в ваших словах, – бросил полковник раздраженно и устало. – Хорошо, агент Айсард. Я распоряжусь, чтобы вам предоставили все необходимое. Однако как глава планетарного Управления я имею право требовать от вас объяснений. Что и в связи с чем вы намерены предпринять?

– Само собой, – Исанн благосклонно кивнула, не видя никакого резона цепляться к словам и сводить конструктивный, в общем-то, диалог к перепалке о правах и полномочиях. Как-никак, дело Сокола касалось Эльвилла напрямую. – Под воздействием сыворотки правды Сокол сознался, что в ближайшее время должен отбыть на Домейю, чтобы получить на руки значимую для подполья информацию, которую я намерена перехватить. Что любопытнее всего, роль Сокола в этом деле маленькая – курьер, не более. Эта информация, если верить его словам, предназначена для глаз "настоящего главы сопротивления"... полагаю, вам не нужно пояснять, что это означает.

Судя по тому, как ссутулились широкие плечи Эльвилла, он все понимал куда лучше, чем ему хотелось бы. Его последняя надежда на то, что Исанн намеренно или по незнанию преувеличивает масштабы бедствия, только что рассыпалась в прах, а мирная и спокойная Атзерри на глазах превращалась в пороховую бочку не хуже традиционно нестабильных миров во Внешних регионах.

– Головную боль это означает. Хроническую, – пробормотал он сипло. – Думаю, вам следует знать, агент Айсард: как вы и советовали, я отдал приказ хорошенько потрясти Ригара Иль'Дженну. Арестовали ему пару счетов, спустили полицию на несколько подконтрольных банд разом, а после – пригласили его самого на неформальную беседу. Хватило сунуть ему под нос кое-какую документацию и припугнуть каторгой, чтобы он начал соловьем заливаться. Сразу же признал, что его недавно обретенные богатства ему не принадлежат: от каждой поступающей на его счета суммы Ригар удерживает пятнадцать процентов, а остальное, как он выразился, "уходит куда-то налево, а куда именно, мне знать не положено". Проверили по нескольким каналам – все сошлось: большая часть средств обналичивается и уходит в неизвестном направлении, а маленькое криминальное королевство Иль'Дженны как пребывало в затяжном кризисе, так из него и не вышло. Его бандитам не на что закупать вооружение, контрабандисты уже третий год не в состоянии расплатиться за покровительство "Черного Солнца", а сам Иль'Дженна распродает одну виллу за другой, чтобы хоть как-то покрыть убытки.

– И он даже не попытался удержать за посредничество большую долю, чем жалкие пятнадцать процентов?

– У моего агента сложилось впечатление, что Иль'Дженна до ужаса боится своего нового "партнера". Он уверен, что через него отмывает незаконно нажитое крупный имперский чиновник уровнем не ниже моффа, а потому предпочитает играть по правилам. "Я же не идиот – нагибать того, кто легко может нагнуть меня", так он охарактеризовал свое положение, – процитировал Эльвилл с чувством и выраженным местным акцентом. – Если пожелаете, я распоряжусь, чтобы вам переслали копию отчета вместе с диктофонной записью. Там немало любопытных моментов.

– Было бы очень кстати, – сухо кивнула Исанн, немного удивленная такой расторопностью и услужливостью: обычно из Эльвилла любую уступку и помощь приходилось вырывать с боем. Видимо, перспектива пойти под трибунал за преступную халатность волшебным образом повышает мотивацию и работоспособность. – Благодарю, что донесли это до моего сведения.

– Неопровержимых доказательств того, что средства уходят именно подполью, нет. Не исключено, что мы и впрямь имеем дело с коррупционной схемой.

"Лезть в которую мне совершенно не хочется", – крупными буквами читалось на его лице.

– Я бы на вашем месте не надеялась на это. Иль'Дженна связан с повстанцами по меньшей мере через два фонда-однодневки. Вряд ли он вкладывал в них средства потому, что прельстился идеей продвижения альдераанской высокой культуры в массы.

"Скорее уж все подполье может оказаться одной большой коррупционной схемой. И тогда вас, полковник, действительно немного жаль".

Исанн поднялась и с прохладной вежливостью кивнула Эльвиллу, выглядевшему еще более сумрачно, чем в начале разговора:

– А теперь, если позволите, я займусь пленником. Время не терпит.

– Я извещу персонал незамедлительно. И, агент Айсард, я ожидаю, что вы предоставите в мое распоряжение все полученные сведения. Если ситуация действительно настолько серьезна, как теперь кажется, это дело выходит далеко за рамки вашей компетенции.

– Само собой, полковник. Надеюсь, вы сможете найти ей хорошее применение. Вам ведь не нужно напоминать, что директор Айсард ожидает от вас решительных действий? Если положение на Атзерри продолжит ухудшаться, я вернусь сюда уже с другими задачами. Не думаю, что хоть один из нас будет рад новой встрече.

* * *

Для пленника Сокол держался весьма неплохо. Он дожидался Исанн в допросной, прикованный наручниками к столу, но вид имел настолько вальяжный, будто ему не хватало разве что кружки с гизерским элем, чтобы чувствовать себя абсолютно комфортно.

– Ну здравствуй, милая, – широко улыбнулся он, когда Исанн села напротив него. – Признаюсь, не ожидал, что ты станешь сама марать свои нежные ручки. Разве ни один из штатных дуболомов не вызвался сделать грязную работу за тебя?

– Я непременно вызову их, если наш диалог зайдет в тупик, и для его продолжения потребуется сломать тебе пару костей. Но пока я предпочла бы пообщаться более цивилизованно.

– Вот как? Тогда почему бы тебе не снять одежду и не усесться ко мне на колени? Ты же знаешь, с голыми женщинами я куда более разговорчив.

Сокол оскалился во все тридцать два зуба, больше половины которых наверняка были искусственными, учитывая его образ жизни. В серых глазах повстанца горело хмельное веселье, какое порой охватывает пленников, сознающих всю тяжесть своего положения и оттого боящихся заглядывать в безрадостное будущее дальше, чем на пару минут вперед.

– Увы, здесь камеры. Не хочу отвлекать ребят на посту от дежурства.

– Хоть покраснела бы для приличия. Определенно, в образе Эриш ты мне нравилась куда больше.

Он глубоко вздохнул и повел плечами в тщетной попытке их размять: из-за наручников, закрепленных под столешницей, заключенному приходилось сильно сутулиться.

– Давай уже, спрашивай, чего хотела. Может быть, я даже расскажу тебе что-нибудь полезное.

Исанн чуть склонила голову набок, разглядывая пленного с неподдельным интересом. А все-таки какой любопытный экземпляр, этот Сокол! Редко узники, оказавшись в казематах Разведки, сохраняли достаточно самообладания, чтобы играть в эту игру: изобразить сговорчивость и готовность к сотрудничеству, чтобы наврать на допросе с три короба и избежать лишних мучений. Именно поэтому Исанн полагала, что мучения редко бывают лишними: боль и страх блокируют логическое мышление и лишают самообладания даже самых упрямых.

Впрочем, она нечасто пренебрегала мирной беседой. Возможность "прощупать" узника, составить о нем впечатление и привести в порядок собственные мысли делу никогда не повредит.

– Даже так? – спросила она с показным скепсисом, удивленно вскинув брови. – То есть развлекать меня речами о своей безграничной преданности сопротивлению и готовности умереть, но ни слова мне не сказать, ты не намерен?

– Чтобы ты потом развлекала меня побоями, инъекциями чудных имперских сывороток и колюще-режущими предметами, целый набор которых мне прямо перед твоим приходом продемонстрировал обходительный молодой человек с пудовыми кулаками? Не испытываю ни малейшего желания.

– Не слишком вяжется с образом идейного повстанца.

– А разве в этой комнате есть публика, перед которой стоит поддерживать сценический образ? Я наемник, дорогая, а не идеалист. Не стану скрывать, к Империи я питаю давнюю неприязнь еще с тех времен, когда она лишила меня будущего, за которое я сражался, и заменила звание героя войны на клеймо военного преступника. Но с ячейками сопротивления я работаю сначала за кредиты, и только потом – за идею. В перспективы которой мне не очень-то верится.

– Значит, ты работал не только с атзеррийскими повстанцами? – переспросила Исанн так буднично, словно этот вопрос ничего не значил. – Где еще ты успел отметиться?

Тут она промахнулась, спросила слишком прямо: зрачки Сокола расширились, взгляд на миг беспокойно заметался.

"А вот сейчас последует откровенная ложь", – подумала Исанн, с невозмутимым видом делая пометку в черновике протокола. К этому вопросу она еще вернется.

– Засветился в паре группировок сразу после войны. В ту пору остатки Конфедерации еще пытались брыкаться, но не слишком успешно. Я воевал сначала на Раксус-Прайме, а когда дела пошли совсем туго, товарищ помог перебраться к подпольщикам на Вреану. Там освободительное движение тоже не задалось... о чем ты наверняка знаешь, потому что похожа на девочку-отличницу, хорошо учившую историю родного ведомства.

– Просепаратистское подполье на Вреану было полностью уничтожено в течение двух лет после капитуляции КНС. Чем ты занимался после этого?

– Бежал на Атзерри, – поспешно ответил Сокол. Слишком поспешно, чтобы это не вызвало подозрений. – Хотел затеряться на планете, где меня никто не знает.

– Ты сказал, что в первую очередь работаешь за кредиты. Как наниматель вышел на тебя, если ты, как любой разумный человек в такой ситуации, наверняка приложил все усилия, чтобы скрыть свое прошлое?

– Он не знал о моем прошлом. Я тогда неплохо устроился в одной из группировок Ригара Иль'Дженны, вышибал долги из наивных нерфов, решивших, что можно занять денег у крупнейшего мафиози на планете и безнаказанно сбежать с ними. Через пару лет со мной связался вербовщик и предложил небольшую работенку на стороне... как выяснилось – на благо местных повстанцев. Начал я простым дуболомом, но быстро доказал, что способен на большее. Так появился Сокол, ныне слывущий чуть ли не основателем и главой сопротивления. Неосведомленность и человеческая любовь к сплетням сыграла с тобой злую шутку, красавица. Ты поймала в сети пешку, которая всего-навсего отвечает за свой участок работы и не претендует на большее.

– Досадно, – с каменным лицом констатировала Исанн. – Мы, признаться, рассчитывали на нечто большее. Так сколько лет ты работаешь на восстание?

– В общей сложности? Около десяти.

"Неправдоподобно, – лихорадочно билась в голове мысль. – Ложь начинается как минимум от Вреану. Он не поправил меня, когда я на три года сократила подполью срок жизни. Потом – легенда. Йохан Хейл – якобы гражданин Атзерри с рождения, владеет маленькой страховой компанией и даже имеет полную лицензию на деятельность, выданную без малого десять лет назад. Значит, в это время Сокол уже действовал на Атзерри под своей нынешней личиной и был достаточно важной персоной, чтобы руководители подполья озаботились детальной проработкой его личности. Никто не станет так возиться с простым наемником. Да и не берут в организации подобного рода людей с туманной биографией: вербовщики как правило знают о кандидате даже больше, чем он сам".

Исанн немного помолчала, прокручивая в мыслях все, что она знала об этом человеке наверняка. Бывший конфедерат. Достаточно высокого ранга, если вспомнить его слова о "звании героя войны" и "клейме военного преступника" (на листе появилась новая пометка: не забыть под скиртопанолом выяснить настоящее имя, звание и подразделение вооруженных сил Конфедерации, где служил Сокол. Просто на всякий случай, для полноты досье). В первые послевоенные годы работал с несколькими ячейками сопротивления, прожившими недолго. Но с Атзерри начиналась в корне иная история. На этой планете отродясь не было присутствия Конфедерации, как не было и открытого восстания: вместо того, чтобы сломя голову бежать на танк, потрясая дрыном, как это делали конфедератские недобитки, неизвестный кукловод старательно растил маленькую, но жизнеспособную тайную ячейку восстания, обеспеченную ресурсами и квалифицированными кадрами. Здесь Соколу предоставили очень ладное прикрытие и сразу же поставили на достаточно высокую позицию: легендой в рядах местного подполья он стал давно, раз ему приписывают создание "Освобождения" и чуть ли не основание сопротивления как такового. Из всего этого следует, что его покровители точно знали, с кем имеют дело. Знали, что он не подведет, когда ставили перед ним задачу пропагандистского и кадрового обеспечения подполья.

Вывод напрашивался простой: у этих людей был доступ к личным делам офицеров Конфедерации. Что это дает? В сущности, ничего. Только в очередной раз исключает "локальность" конфликта на Атзерри, что было ясно и прежде.

А еще становилось очевидно, что Сокол старательно скрывает механизм вербовки и личность того, кто привел его в сопротивление. Что ж, не желает отвечать по-хорошему, придется спросить по-плохому. Задавая один, казалось бы, ничего не значащий вопрос за другим, Исанн не столько надеялась добиться ответа, сколько отмечала темы, которые пленник забалтывает и искажает старательнее всего. Не хотелось бы упустить из виду важный кусочек мозаики, когда дело дойдет до настоящего допроса.

– Ты уверенно держишься, – будто между прочим заметила Исанн, изображая одобрительную усмешку. – Видимо, не впервой бывать в плену?

– Да уж, имел сомнительное удовольствие, – усмехнулся Сокол. Черты его лица чуть разгладились, напряжение исчезло из голоса. Видимо, решил, что Исанн проглотила его ложь. – Правда, собеседник у меня тогда был поуродливее и вида крови не боялся. Не ожидал, что за пятнадцать лет офицеры Империи научатся разговаривать с пленниками, не применяя джентльменский набор дознавателя.

– Странно, что тебя не казнили или не сослали на каторжные работы. Тогда с офицерами Конфедерации не церемонились.

– Я сбежал. Захватывающая история, которую я с удовольствием рассказал бы за бокалом вина, но тебе не кажется, что мы ушли от темы? Начальство не погладит тебя по красивой головке, если ты забудешь о моих делах на Домейе. Ты ведь о них хотела поговорить до того, как увлеклась моей биографией?

"Переводит тему. Так торопится скормить мне дезинформацию или чувствует, что легенда шита белыми нитками, и потому спешит увести разговор в сторону? Любопытно, но мне и впрямь сейчас не до того".

– Именно, – Исанн обворожительно улыбнулась. – Но для того, чтобы обсудить этот вопрос, нам придется немного сменить обстановку.

С нарочитой неспешностью она активировала интерком, не без удовольствия наблюдая, как на лице пленника непонимание стремительно сменяется яростью и затаенным страхом.

– Пленника перевести в камеру С-4. Если оборудование еще не готово, подготовить его незамедлительно. И пришлите мне одного дознавателя в помощь. Покрупнее, если возможно: может возникнуть потребность в грубой силе.

Следует признать, Сокол отреагировал на эти слова стоически. Не побелел от страха, не набросился на Исанн с проклятиями – только вздохнул мученически и обратился к ней с мягким, беззлобным укором:

– А мне уже начало казаться, что ты и в самом деле хорошая девочка. Ты жестоко разочаровываешь меня уже второй раз, милая.

– Видишь ли в чем дело, Йохан, – ответила Исанн в той же манере, поднимаясь на ноги с делано тяжким вздохом, – я очень не люблю, когда меня держат за идиотку. Выходит, мы оба разочаровали друг друга: в какой-то момент я даже поверила, что имею дело с разумным человеком... но ты оказался идеалистом. А значит, придется тебе пострадать за верность идее.

* * *

Пару часов спустя Исанн приходила в себя в выделенном ей кабинете. Во время допросов девушку всегда переполняла дурная, горячечная энергия, однако за нее приходилось платить страшной измотанностью чуть позже. Умственное и эмоциональное напряжение давало о себе знать головной болью и слабостью во всем теле, которые Исанн в данный момент прогоняла чашкой горячего и до приторности сладкого кафа из дешевого автомата. Напиток не блистал изысканным вкусом и со своими задачами, казалось, не справлялся вовсе: третья кружка подряд понемногу приближала Исанн к смертельной дозировке, а мерзкий холодок все не спешил оставлять ее тело.

Разговор с Соколом шел тяжелее, чем она рассчитывала. Закрывая глаза, Исанн невольно вспоминала его мертвый взгляд и безумную ухмылку на окровавленных губах: "Как думаешь, детка, сколько еще сказок я смогу тебе рассказать? Смотри, неприятно выйдет, если ты доведешь меня до разрыва сердца или комы, так ничего толком не узнав".

Он изматывал ее своим самоубийственным упрямством; умело провоцировал на новые и новые дозы препаратов, после чего Исанн, ругаясь про себя последними словами, приходилось срочно вводить нейтрализатор и давать пленнику некоторое время на отдых и заботу медицинского дроида. За несколько часов Сокол умудрился сделать то, что не удалось Эльвиллу за недели: заставить Исанн почувствовать себя девчонкой, слишком много возомнившей о себе.

Потрясающая стойкость, от которой бросает в дрожь. Этот человек не за товарищей и идею стоял насмерть – он играл с ней, получая извращенное удовольствие от каждой минуты допроса, что ему удалось выдержать и не сломаться.

Он не был идеалистом, это верно. Он был настоящим безумцем.

"Я мертвец, детка. Когда я сломаюсь, меня пристрелят, а труп вышвырнут вместе с мусором. Ничего я тебе не скажу. Не люблю проигрывать. Хоть посмеюсь с твоей недовольной мордашки напоследок, перед тем как сдохнуть".

Исанн помотала головой, силясь прогнать этот голос из своей головы. Она все-таки одержала верх. Вытащила из Рональда – а именно так звали Сокола по-настоящему, – местонахождение тайника, откуда он должен был забрать инфочип, однако ни малейшего удовлетворения не чувствовала.

Было... страшно. Страшно думать, сколько еще таких людей было в галактике – искореженных предыдущей войной настолько, что даже себя не жалели, что уж говорить о других. Поневоле вспоминался Сельвин – но не его нежность и любовь, по которым Исанн по-прежнему тосковала, а безумный огонь в глазах и готовность убивать без сожалений и лишних раздумий.

Это в Центральных мирах считали, что война окончена. Для таких, как Сельвин и Рональд Гербрат, она не заканчивалась никогда. Но хуже всего было не это. Самое мерзкое заключалось в том, что кто-то явно нашел этим людям применение.

Щелкнув кончиком ногтя по экрану, Исанн активировала планшет. Вновь поставила на воспроизведение запись, которую за эти четверть часа слушала уже в третий раз. Перемотала до нужного момента, попав на него с точностью до нескольких секунд. Это был четвертый час допроса, пожалуй, самый богатый на стоящую информацию: к тому времени Сокол был уже физически неспособен сопротивляться скиртопанолу – препарату, буквально выворачивающему память наизнанку, заставляя как наяву переживать моменты прошлого.

"Как вы сбежали из плена вскоре после войны?"

"Помогли".

"Кто?"

"Не знаю. Меня собирались переводить. На тюремный транспортник напали по дороге. Охрану вырезали, меня препроводили на корабль нападавших. Выбор мне дали простой: или я вливаюсь в работу подполья на Атзерри, либо меня высадят у обломков транспортника. Раздумывать было не над чем".

"Опишите человека, завербовавшего вас".

"Не могу. Не помню. Лицо... не запоминающееся. Обычное. Средний рост, средняя комплекция. Все среднее".

"Вы видели его снова?"

"Нет".

"Кто был назначен вашим руководителем на Атзерри?"

"Женщина. Позывной – Вдова. Лет сорок, судя по голосу. Лица не видел, она всегда носит плотную вуаль".

"Вы встречались с ней лично?"

"Нет. Общались только по голосвязи. Важную информацию я всегда передавал на физических носителях, через ее курьеров".

"Зачем вам нужно было лично явиться на Домейю?"

"Через меня с Вдовой поддерживают связь с других миров".

"Кто?"

"Не знаю. Мне не положено знать".

"Неужели? IT-O, инъекция скиртопанола, доза – в треть стандартной..."

Исанн остановила запись прежде, чем динамик разразился шипением, щелканьем и невнятными стонами. Через несколько секунд Сокол примется трястись в припадке, лихорадочно повторяя "не знаю" и "не могу вспомнить" – типичная реакция на скиртопанол в том случае, когда пленник и впрямь неспособен дать ответ. Еще полчаса уйдет на контрольные вопросы, связанные, главным образом, с его нынешним заданием, после чего Сокол потеряет сознание, рассказав Исанн куда больше, чем она рассчитывала услышать.

"Мелкие беспорядки, значит? Банальное головотяпство местной госбезопасности? Да ты оптимист, папа... Сеть – вот, с чем мы столкнулись. Старая, корнями уходящая еще в Войну Клонов. И Атзерри – всего-навсего ее часть, и не самая значительная. Что за осиный рой мы разворошили?"

Девушка прижала ладонь к разгоряченному лбу. Взяв чистый лист флимсипласта из подвернувшейся под руку стопки, записала несколько пришедших в голову слов.

Рутан. Кореллия. Альдераан. Чандрилла. Мон-Каламар. Дуро. Кашиик. Оссус. Празетлин. Салласт. Рилот. И это лишь наиболее громкие, вопиющие примеры миров, где активно действовало антиимперское подполье. Местные власти лишь руками разводили – дескать, зараза эта неистребима, как шилийская тропическая лихорадка, да и Разведка с ИСБ рассуждали примерно так же, борясь с "инфекцией" строго по возмущению.

Все, кто имел хоть какой-то доступ к информации, знали, что в Империи неспокойно. Ее мнимая нерушимость и монолитность – красивая картинка для масс, скрывающая под собой вечно тлеющее болото непогашенных конфликтов и шаткую систему компромиссов между центральной властью, местными элитами и, что греха таить, крупным криминалом. Исанн могла лишь догадываться, интриги какой сложности плелись у подножия императорского трона, но в ее положении этого и не требовалось, и не следовало знать. Вернее, так она думала до недавнего времени.

Сейчас же Исанн задыхалась без информации. Чувство, что она потянула за ниточку, оказавшуюся частью огромной паутины, было просто невыносимым без возможности подтвердить или опровергнуть его. У нее не было фактов, не было доступа к сведениями региональных управлений и других специальных агентов – не было ничего, кроме слов Сокола и бурного финансового потока, льющегося в атзеррийское подполье неизвестно откуда.

Быть может, она преувеличивает масштабы бедствия, из-за собственной неосведомленности видя взаимосвязи там, где их нет. До возвращения в Центр Империи ей этого все равно не выяснить. Возможно, завтра, когда агенты Эльвилла вернутся с инфочипом Сокола, она узнает чуть больше. А возможно – запутается окончательно. В любом случае, до тех пор ей следовало наконец закончить отчет и переслать копию сперва отцу, а затем – Эльвиллу. Пусть порадуются вместе с ней.

* * *

Ночь выдалась беспокойной. Система климат-контроля в квартире Исанн наотрез отказывалась работать дольше получаса, так что девушка давно махнула на нее рукой и ложилась спать, распахнув окна настежь: ничто другое от чудовищной жары и духоты атзеррийского лета не спасало. Сегодня не спасло и это. Влажный теплый воздух давил на грудь, постельное белье неприятно липло к потному телу, а местную разновидность москитов вполне можно было использовать в качестве биологического оружия – как раз сгодились бы для полной деморализации противника.

Исанн чувствовала себя омерзительно. Она безумно устала за этот день, но сон не шел: не давали покоя и условия, казавшиеся сегодня не просто плохими, а чудовищными, и тяжелые мысли, не оставлявшие ее ни на минуту. Голова раскалывалась от бесконечных и бессмысленных попыток сложить мозаику, в которой недоставало по меньшей мере половины элементов.

Ближе к утру ей все же удалось забыться не сном даже – зыбкой дремой, но и та не принесла облегчения. Скорее уж наоборот.


Сквозь сон Исанн ощутила, как чуть проминается постель рядом с ней, и чья-то рука ласково ложится ей на плечо. Мозолистая, широкая ладонь скользнула по предплечью, спустилась на талию и по-хозяйски огладила живот. Исанн улыбнулась, прильнула, не открывая глаз, к мужскому телу – теплому, сильному, знакомому до последнего шрама на широкой груди.

– Где тебя носило? – прошептала она невнятно. – Я так скучала по тебе... ты даже представить не можешь, как мне плохо...

– Знаю, – так же тихо ответил Сельвин. – Открой глаза, милая.

Она повиновалась – и застыла от ужаса, подавившись собственным криком.

Любимый вновь был рядом с ней. Вот только на месте знакомого лица – уродливая мешанина обгоревшей дочерна плоти, сочащейся гноем, покрытой струпьями и кусочками обугленной кожи. Лишь глаза, как в насмешку, оставались живыми: практически черные, полные злого огня.

– Видишь, чем я стал? Видишь, что ты сделала со мной? – прошептал он и так крепко прижал Исанн к себе, что она не могла даже пошевелиться. В нос ударил тошнотворный запах горелой плоти. – Не бойся, родная. Я не держу зла на тебя. Когда Империя рухнет, когда твою жизнь втопчут в пепел и грязь, ты поймешь, что испытывал я. Осталось недолго, любимая... ты же видишь это, не так ли? Ты знаешь, что скоро мы вновь будем вместе...

С неожиданной силой он схватил Исанн за волосы и резко дернул вниз, заставляя запрокинуть голову. Его изуродованный рот страшно скривился, обнажив почерневшие зубы.

– Поцелуй меня, родная. Я тоже соскучился по тебе...


Исанн с криком села на постели. Осоловело помотала головой, обеими руками схватилась за горячий и влажный от пота лоб. Сердце бешено колотилось, все тело тряслось, как в лихорадке. Дыхание вырывалось из груди судорожными, прерывистыми всхлипами. Девушке казалось, что она до сих пор чувствует вонь горелого мяса и резкую боль в затылке.

– Проклятье, – прошептала она. – Чтоб ты провалился, Сельвин. Тебя больше нет. Ты мертв. Мертв!

Из распахнутого окна наконец-то веяло вожделенной прохладой, но приятный ветерок вдруг показался Исанн промозглым сквозняком. На горизонте алел рассвет, окрашивая неказистую улицу в грязно-багровые тона. Тихонько выругавшись, Исанн пошла в ванную, смыть с себя пот вместе с остатками сна.

Кошмаров у нее не было уже достаточно давно. Она даже надеялась, что избавилась от них навсегда. Но вот пожалуйста – снова эта напасть вернулась!

Исанн скинула с себя ночную рубашку и встала под душ, сразу же включив ледяную воду. Но ни холодные струи воды, до боли хлеставшие разгоряченное тело, ни их успокаивающий шум не могли прогнать из ее мыслей слова, сказанные голосом погибшего возлюбленного.

"Когда Империя рухнет, когда твою жизнь втопчут в пепел и грязь, ты поймешь, что испытывал я. Осталось недолго, любимая".

* * *

Тот сон еще долго не шел у Исанн из головы. Улаживая последние формальности на Атзерри и будучи не в силах избавиться от чувства, что бросает работу недоделанной, девушка то и дело мысленно возвращалась к словам Сельвина. Вернее, своим собственным страхам, высказанным ее измученным подсознанием в самой кошмарной и запоминающейся форме.

Она гнала прочь эти тревоги. Да, ей несомненно посчастливилось взять след организации куда более крупной, чем повстанческая ячейка регионального масштаба. Но крах Империи? Что за вздор! Гигант не умрет от пары назойливых вшей. Через пару дней Исанн убедила себя в этом окончательно и стала относиться к своим открытиям как к занятной задачке, которую интересно будет решить – если ей, конечно, позволит "текучка", которой навалилось немало.

Последние дни и ночи на Атзерри прошли спокойно, без лишних тревог и кошмаров. Даже инфочип с Домейи местные агенты раздобыли безо всяких осложнений. Лишь однажды, перед самым отъездом в Центр Империи, Исанн вновь вспомнились зловещие слова – как она очень быстро убедила себя, безо всякого резона.

На инфочипе, защиту которого наконец-то взломали умельцы Эльвилла, был записан лишь один текстовый документ длиной в несколько строчек.

"Финансирование будет удвоено, как мы и условливались. Потрудись использовать по назначению все до последнего кредита, в следующий раз я растраты не потерплю. Развертывание сети баз и конспиративных квартир по-прежнему в приоритете. Молодняк заставь вести себя потише, силовые операции прекрати вовсе: есть сведения, что старик заинтересовался Атзерри. Лишнее внимание нам сейчас ни к чему".

Очевидно, кто-то снова счел подполье весьма выгодным вложением. И Исанн совершенно не нравилось, что повстанцы в последнее время привлекали больше инвесторов, чем кортозисные рудники Бал'Демника.

Парад был грандиозен. Иного слова и не подобрать, глядя на стройные ряды клонов, нога в ногу марширующих под предводительством командиров-людей — новой элиты имперской армии, купающейся в лучах не только собственной, но и украденной у джедаев славы. Те, кто за всю войну ни разу не показал носа из безопасных штабов, сейчас шли впереди бойцов, словно сражались с ними наравне, а громогласный голос диктора вещал об их славных победах над Конфедерацией. Гимн молодой Империи разносился над Сенатской площадью; лучи яркого солнца отражались от начищенных до блеска доспехов солдат и сверкающих орденов офицеров. Завораживающее и вместе с тем грозное зрелище, призванное вселить восторг в сердца граждан Империи и ужас в ее врагов.

Энакин ожидал этого дня без особого энтузиазма, но даже он не мог отрицать: представление вышло на славу. Когда земля содрогнулась от приближения боевой техники — как испытанной в настоящих сражениях, так и новейшей, едва поступившей на вооружение, — толпа на трибунах была охвачена эйфорией, и даже ближний круг императора, собравшийся на обширном балконе Сената, хоть отчасти, но разделял эмоции простых смертных. Для этих людей сегодняшний день был праздником едва ли не большим, чем для остального населения Империи: триумф, к которому они шли годами, наконец свершился и предстал перед галактикой во всем своем грозном величии.

Но львиная доля славы, разумеется, принадлежала самому императору. Сегодня Палпатин словно бы отошел в тень ненадолго, уступая внимание масс своим войскам, но взгляды триллионов разумных жителей галактики все равно были обращены на него — человека, безраздельно повелевающего всей этой мощью. Шаги легионов звучали в его честь, устрашающие боевые машины воплощали его силу, и когда толпа восхищенно разинула рот, провожая взглядами новейшие звездные разрушители, каждый в ней понимал: монструозные корабли, силуэты которых на несколько минут застили небо, олицетворяли его безграничную власть.

Совсем скоро они будут отправлены на фронт, чтобы стереть с лица галактики любую силу, не желающую покориться воле императора — будь то Конфедерация, Орден джедаев или отдельные миры, цепляющиеся за независимость. Энакин Скайуокер, с недавних пор втайне носивший имя Дарт Вейдер, мог лишь пожелать бывшим товарищам по Ордену легкой смерти. Противостоять Империи было так же глупо, как призывать Палпатина добровольно отказаться от власти, и сейчас это казалось особенно очевидным.

С каждым днем Энакин все больше убеждался в том, что выбрал правильную сторону. Он больше не идеализировал Палпатина, зная, что за чудовище скрывается под маской благодушного мудрого старика, и его окружение было Энакину отвратительно, но идти против него было бы смерти подобно — для него и для его семьи. Даже Падме, казалось, смирилась с действительностью, хоть и решительно отказалась присутствовать на параде — "этом торжестве милитаризма". Она обещала присоединиться к мужу после, к началу праздничного бала, на котором Энакин впервые во всеуслышание назовет ее своей женой. Все-таки у его нового положения было немало преимуществ, о которых в Ордене он не смел и мечтать.

Пусть отныне его удел — быть тенью за спиной Палпатина и оружием в его руках, каждый день выменивая благоденствие жены и детей на абсолютную верность, Энакин не чувствовал себя обманутым или порабощенным. Он все равно никогда не был волен распоряжаться своей судьбой: Орден точно так же требовал от него беспрекословного повиновения, но, в отличие от Палпатина, взамен не давал ничего, кроме новых обязанностей. Стоя в кругу самых могущественных людей галактики и свысока взирая на Сенатскую площадь, распростертую под его ногами, Энакин почти не сомневался в том, что продал свою свободу за справедливую цену.

Семья. Власть. Будущее. Все то, на что не имел права рыцарь-джедай Энакин Скайуокер, было у Дарта Вейдера, ученика Дарта Сидиуса и начальника личной гвардии императора Палпатина. А призраки былых друзей и товарищей никогда не станут терзать его так же сильно, как терзали бы образы погибшей Падме и нерожденных малышей.

Внизу грохот тяжелой техники тонул в раскатистых звуках гимна, в небесах величаво проплывали все новые и новые "Разрушители" — класс "Империал I", настоящее чудо инженерной мысли и гордость флота. Глядя на эту мощь невольно подумаешь, что имперская идея не так уж пуста: во всяком случае, Республике никогда не удавалось вызвать в сердце Энакина что-то хоть отдаленно похожее на трепет. Империя же казалась чем-то несоизмеримо большим, новой вехой в истории, к которой действительно хотелось быть причастным.

Энакин не видел лица Палпатина, но знал, что старик улыбнулся в тот момент — не собственным мыслям, не объективам голокамер, а именно ему. Их связь, в полной мере раскрывшаяся в последние дни, оказалась куда более крепкой, чем та, что существовала между Энакином и Оби-Ваном. Не сказать, чтобы Энакину было по нраву, что старик читал его мысли и чувства как открытую книгу, но с этим оставалось только смириться... по крайней мере до тех пор, пока он не научится закрываться от нового учителя так же легко, как от старого.

Энакин не сомневался, что со временем и это, и многое другое станет ему по силам. Его нынешняя власть и могущество — ничто по сравнению с тем, чего он может добиться в будущем. Он начинал путь верным слугой императора, но каким будет конец, решать лишь самому Энакину.

Как говаривал магистр Йода, будущее всегда в движении. И сегодняшний день был тому лучшим доказательством.


* * *
Палпатин не мог сдержать улыбки, глядя на ученика. С каждым днем этот талантливый своевольный мальчик все крепче увязал в сети, сплетенной специально для него. Как галактика покорилась Палпатину из страха, корысти и веры в светлое будущее, так и Энакин попал в ловушку своих нереализованных амбиций и переходящей все грани разумного привязанности к семье.

Само собой, он еще побрыкается. Будет скалить зубы, выказывать норов... но разве не это делает процесс приручения таким интересным? Ученик, покорный с самого начала, бесперспективен и скучен, и годится лишь на роль инструмента. Энакин же напоминал уникальный алмаз, огранка которого сделает честь мастеру, сумевшему превратить неподатливый кристалл в произведение искусства.

"Ты будешь служить мне верой и правдой, Энакин, и счастье, которого ты никогда не ведал в Ордене, станет залогом твоей преданности. Я сделаю из тебя великого человека, верностью которого можно гордиться. Но не приведи Сила тебе забыть, кому ты обязан всем, что имеешь".

В Империи не было места нелепому Правилу двух, как не было места двум владыкам ситхов. Дарт Сидиус, последний в линии Бэйна, гордо взирал на рождение величайшей державы в истории галактики, зная, что она будет принадлежать лишь ему — бессменному и бессмертному повелителю.

Власть не терпит двоих хозяев. Он никогда не повторит ошибки Дарта Плэгаса, забывшего об этом: если Вейдер возомнит себя ровней учителю, Сидиус сотрет его в порошок, пожалев лишь о бездарно загубленном потенциале ученика.

Все-таки мальчик был уникален. Такие рождаются слишком редко, чтобы подходить к их дрессировке спустя рукава.


* * *
Сначала Исанн немного расстроило то, что ей нельзя было смотреть парад с балкона, рядом с отцом и императором. Конечно, она хорошо понимала, что это правильно: не дело маленькой девочке путаться под ногами у великих людей, построивших Империю, но с этой глупой детской досадой Исанн ничего не могла поделать: хотелось быть в такой момент вместе с отцом, а не с дурехой-гувернанткой. Впрочем, с VIP-трибуны, предназначенной для важных персон и членов их семей, открывался прекрасный вид, а сам парад был настолько потрясающим, что Исанн и думать забыла обо всем — и о надоедливой гувернантке, и о глупышке Сейли, успевшей изрядно надоесть своим хмурым видом, — едва зазвучали первые ноты нового гимна. Какой же он все-таки мощный! Совсем не та невнятная ерунда, которая была раньше и совсем не подходила могучему государству.

Во все глаза Исанн смотрела на героев войны, марширующих так слаженно, будто были не людьми, а дроидами с идеально заданной программой; с восторгом провожала взглядом сияющие бронепластинами танки и шагоходы; с замиранием сердца вглядывалась в небо, в котором величественно проплывали новейшие боевые корабли. Это было восхитительно, похоже на сказку со счастливым концом, где добро всегда побеждает зло, и мир приходит на смену войне. Даже не верилось, что конфедераты и джедаи могли до сих пор угрожать Империи: с такой силой невозможно сражаться, особенно когда во главе ее стоит такой гений, как император Палпатин, а помогают ему герои вроде отца Исанн.

Еще немного, и в галактике наступит мир — да такой крепкий, какого Республика никогда не знала. У Исанн мысли бросались вскачь, стоило ей задуматься о будущем: ведь Империя только встает на ноги, и ей еще предстоит через многое пройти. Перед молодой девушкой, которой Исанн станет всего через несколько лет, открывалось столько возможностей оставить след в истории и сделать галактику лучше, что голова шла кругом. Правда, отец только посмеивался над ее фантазиями, а когда Исанн поделилась с ним планами вступить в молодежное отделение КОМПОНП[1], вообще заявил, что голову ей оторвет, если вдруг заметит ее "в обществе этой крикливой шпаны". Но папино недоверие Исанн считала делом поправимым: он ведь думает, что она такая же бестолковая, как большинство девчонок, а это не так уж трудно изменить.

Но это все планы на будущее. А сейчас Исанн ужасно волновалась, думая о предстоящем бале: и она, и Сейли были дебютантками, а значит, должны танцевать на открытии вместе еще с десятью девочками и мальчиками их возраста. На глазах у всего высшего общества и самого императора! Здорово, конечно, что ее первый выход в свет будет таким особенным, но оттого и оплошать вдвое страшнее. Не терпелось уже выйти и посмотреть, на что она способна.

Хотелось бы, конечно, чтобы мама ее увидела. Хоть отец и обещал передать ей запись, но это все равно будет совсем не то...

— Эй, ты что такая грустная? — Исанн, которой самой стало грустно при мысли о маме, с нарочитой веселостью ткнула в бок Сейли. — Тебе что, парад не нравится? Красота же!

Конечно, Исанн знала, что дело не в параде, а в Мотме: Сейли очень переживала за нее, и убеждать эту доверчивую дурочку, что "тете Мон" плевать и на самих девочек, и на их матерей, было решительно бесполезно. Сейли только отмахивалась, а однажды даже выдала со зла, что Исанн просто слепо верит всему, что говорит ее отец. Подружки тогда чуть не разругались, но Исанн предпочла замять тему, хотя руки чесались стукнуть Сейли по бестолковой голове: не хватало еще из-за Мотмы потерять единственную настоящую подругу. Не говорить же обо всем, что по вине этой сенаторши произошло...

— Не знаю, — тихо ответила Сейли, почему-то отводя взгляд. — Это же просто машины, которые нужны, чтобы убивать. И солдаты, которые скоро вернутся на войну. А все такие радостные, будто в этом есть что-то хорошее.

— Ты все перепутала, — покровительственно заявила Исанн, привычно напуская на себя уверенный и взрослый вид. — В войне нет ничего хорошего, и именно поэтому нам нужны сильные войска. Чтобы всякие твари вроде Альянса сто раз подумали, прежде чем войну устраивать. Если они будут знать, что им дадут достойный отпор, то не посмеют нападать на Империю или пытаться от нее отделиться, и все будут жить мирно, без войны. Понимаешь?

Судя по виду, ничего Сейли не понимала: нахмурилась и помотала головой, как бестолковый тритт.

— Не понимаю. Почему нельзя просто поговорить с ними, чтобы понять, чего они хотят? Может, тогда и воевать не пришлось бы: в чем-то мы бы им уступили, в чем-то — они нам, и незачем стало бы людей убивать и бомбить города. По-моему, так всем было бы лучше.

— Ну и наивная же ты, — фыркнула Исанн. — Как ребенок маленький: почти двенадцать, а в сказки веришь. Войны потому и развязываются, что кому-то воевать выгоднее, чем жить мирно. Вот как с пиратами: они могли бы честно работать, но предпочитают грабить и убивать, потому что так можно быстрее разбогатеть. С такими разговаривать не о чем, они только силу понимают.

— А по-моему, ты так говоришь, потому что так думает твой папа. Ведь он жалованье получает за то, что применяет силу.

— А твой — за то, что производит оружие. Вот он смеяться будет, если узнает, какая ты пацифистка, — ядовито поддела Исанн. — Ладно, хватит, а то опять поругаемся. Расскажи лучше, ты с кем в паре танцуешь?..

Сейли и сама рада была сменить тему: посветлев лицом, с готовностью принялась обсуждать Ирренуса Заарина и то, какой он противный, грубый и неуклюжий — наверняка все ноги ей оттопчет. Исанн слушала вполуха: ей-то, на самом деле, было все равно. Просто не хотелось ругаться с лучшей подругой из-за того, что та была слишком наивной и маленькой — не по возрасту, а по уму.

Наверное, это здорово — быть такой. Исанн ведь совсем недавно была такой же дурочкой, и мир ей тогда казался гораздо более простым, добрым и светлым. Она бы и рада научиться снова верить в глупости, но, видимо, кто-то должен быть умнее, чтобы защищать остальных, как родители защищают своих детей, а старшие братья и сестры — младших.

Кто-то должен понимать, что иногда надо убить нескольких человек, чтобы сотни могли жить спокойно. Исанн поняла это в неполные двенадцать, хотя ей очень хотелось бы не понимать. А значит — должна со временем стать одной из тех, кто не боится разбираться с негодяями их же методами.

Иначе у хороших людей — таких, как ее мама и Сейли, — не будет шансов остаться хорошими.

[1] Комиссия по охране Нового порядка

Галактику лихорадило. Провозглашение Империи и сопровождавшее его массовое ликование — отчасти искреннее, отчасти мастерски раздутое и подхваченное пропагандой, — оказали скорее обезболивающий эффект, чем по-настоящему целебный. Триллионы разумных существ, истосковавшись по хорошим новостям, с готовностью поверили в красивую сказку, рассказанную Палпатином — ведь в ней было все, чего так недоставало народам бывшей Республики. Благополучие и справедливость, безопасность и уверенность в завтрашнем дне сулил своим подданным новоявленный император, ухитряясь найти правильные слова и для беднейшего из фермеров Дантуина, и для купающегося в роскоши богатея с верхних ярусов Корусканта. Кто-то верил охотнее прочих, кто-то с большим скепсисом, кто-то не верил вовсе, но было бы лукавством отрицать, что значительная часть имперских граждан лелеяла надежды на перемены к лучшему.

Но война продолжалась, и смотреть новости с фронтов было так же страшно, как и прежде. Если не страшнее, потому что контраст с царившей в Центральных мирах праздничной атмосферой был поистине чудовищным. Галактика все так же горела, а Империя наращивала вооружения, чтобы потушить пламя встречным огнем, и все крепче закручивала винтики своей государственной машины, чтобы не позволить ему разгореться снова. И нисколько не считалась с мнением тех, кому теперь предстояло жить на пепелище.

В первые дни после рождения близнецов у Падме не было ни сил, ни времени задумываться об этом. И днем, и ночью все ее мысли были заняты малышами; в них же она нашла точку опоры и источник душевного покоя. Энакин где-то пропадал целыми днями, но в те редкие часы, что они проводили вместе, был нежен и внимателен, окружая Падме и детей такой любовью, какую она никогда прежде не получала от него. Влюбленность пылкого мальчишки закончилась — любовь взрослого мужчины, отца и мужа пришла ей на смену. Падме слышала множество мрачных историй о Темной Стороне и том, как она уродует душу человека, но если с Энакином и проходила подобная трансформация, то протекала она, как тогда казалось, медленно и незаметно. Почти неделю ничто не омрачало их счастье.

Но вскоре с Набу прибыли Сабе и Дорме, которые взяли на себя большую часть заботы о детях. Падме все еще проводила рядом с Люком и Леей часы напролет, но теперь скорее из желания, чем необходимости. Сил и свободного времени у нее стало гораздо больше, а вместе с ними навалились забытые до поры переживания. Встречая Энакина у порога, Падме все чаще вспоминала о цене, уплаченной за эти счастливые дни, и обугленные стены Храма джедаев, падением которого так гордилась Империя, вставали перед глазами. Держа мужа за руку, гнала прочь мысли о том, сколько невинных жизней эта рука уже отняла и еще отнимет. Всего лишь раз она завела с ним разговор о политике, и его холодный ответ хлестнул, как пощечина: "Галактикой теперь правит Палпатин, и тебя это не касается. Ты больше не сенатор, Падме, и в этот проклятый зал войдешь только через мой труп". Может быть, у нее слишком разыгралось воображение, но в тот момент ей померещился страшный огненный отсвет в глазах любимого.

С каждым днем все сильнее становилось чувство, будто Падме оказалась заперта в спасательной капсуле в самый разгар космического сражения. Она была в равной степени отрезана от дел Империи и Альянса: с товарищами по Комитету, за исключением оставшихся на Корусканте Бейла и Терр, не было связи, а Энакин, знавший хоть что-то о планах Палпатина и его клики, наотрез отказывался обсуждать их с женой. Для нее, привыкшей всегда находиться в гуще событий, тихое семейное счастье стремительно превращалось в плен. Она бы и рада снова забыться в заботе о детях и любви к мужу, да не получалось: невыносимо было наблюдать за творящимся в галактике безумием и сознавать собственное бессилие что-либо изменить.

Хуже всего было то, что Падме больше не видела пути к спасению. Что бы ей дало место в Имперском сенате? Право покорно голосовать за каждую реформу императора или, быть может, как прежде призывать к миру, собирая насмешки и презрительные взгляды? А членство в совете Альянса? Альянс желал мира не больше, а то и меньше Империи. Падме понимала это и раньше, но надеялась, что сумеет стать голосом разума на их собраниях, остужать горячие головы и по мере сил продвигать компромиссные, наименее разрушительные и кровавые решения. Теперь же она сомневалась, что ей бы это удалось. Альянс был создан на демократических началах, а демократия предполагает подчинение одного воле многих. Идея, прекрасная ровно до тех пор, пока большинство не выступает за войну и хаос.

Весь мир перевернулся с ног на голову и продолжал вращаться, и больше не было в нем четких ориентиров. Было зло, но не было добра. Были враги, но не было друзей. Только в своих детях Падме могла быть уверена. Они — ее. Ее и Энакина. Хотя бы над ними у Палпатина не было власти. И не будет, пока она жива.

Лея беспокойно завозилась в кроватке. Приоткрыла глаза и забавно сморщилась, зевая. Выпростав ручонку из пеленок, пихнула брата, но тот лишь прогукал что-то во сне. Улыбнувшись, Падме легонько, почти неощутимо щелкнула дочку по кончику носа. Та цепко ухватила мать за палец и, удостоверившись, что теперь она точно никуда не денется, снова закрыла глаза и умиротворенно засопела.

— Любимые мои, — прошептала Падме. — Что бы я делала без вас?

Опасность давно миновала, но молодую мать по-прежнему бросало в дрожь при мысли, что малышей у нее вполне могло и не быть, сложись все иначе. После рождения детей она не могла поверить, что всего несколько дней назад готова была безрассудно рисковать ими лишь затем, чтобы накрепко привязать Набу к Альянсу. К войне, которая принесла бы неисчислимые страдания ее народу. Тогда это казалось единственно возможным выходом. А сейчас... Падме не знала. Но мерзкий осадок оставляло на душе понимание: никто из друзей и союзников даже не подумал отговорить ее от участия в чрезвычайной сессии. Хотелось бы верить, что это было проявлением уважения к ее выбору и чувству долга. Но почему-то гораздо легче верилось в то, что никого, по большому счету, не волновало, что будет с ней и ее детьми. Кроме Энакина и Тайфо. И, как бы дико ни звучало, Арманда Айсарда, нуждавшегося в Энакине. Хоть плачь, хоть смейся.

За спиной послышались тихие шаги. Падме не было нужды оборачиваться, чтобы узнать Сабе: походку своей бывшей служанки-двойника, а ныне — камеристки, няни малышей и доверенной подруги в одном лице, она никогда бы не спутала с более решительной поступью Дорме. Больше в доме и не было-то никого, если не считать Трипио.

— Дети еще спят, Сабе, — с мягкой улыбкой обратилась она к служанке. — Не беспокойся, я сама покормлю их, когда они проснутся.

— Госпожа, простите, что потревожила, но сенатор Органа просил о встрече с вами. Я оставила его ждать в главной гостиной, подала каф и закуски. Что мне передать ему?

Падме устало потерла виски, мысленно досадуя на свою забывчивость. За всеми треволнениями и суетой вокруг детей она совершенно перестала следить за временем, а ведь они с Бейлом еще прошлым вечером договорились о встрече.

— Передай, что я спущусь через несколько минут. А после присмотри за детьми, хорошо? Не хочу оставлять их одних.

Сабе склонила голову и вышла из комнаты так же тихо и быстро, как и вошла. Будто в воздухе растворилась. Удостоверившись, что близнецы крепко спят, Падме выскользнула вслед за ней и направилась в спальню — немного привести себя в порядок. Встречать гостя без макияжа и с прической, растрепавшейся после возни с малышами, Падме Амидале не позволяли ни воспитание, ни женственность.

Когда она наконец спустилась в гостиную, Бейл с отсутствующим видом листал выпуск "Сенатора" двухмесячной давности. Этот, по меткой характеристике Мон, "дамский журнал для мужчин" Падме выписывала специально для развлечения скучающих посетителей, так как ни на что иное этот сборник сплетен, прикидывающийся политической аналитикой, не годился. Зато теперь, наверное, можно будет хранить его как память о былых временах и ностальгически вздыхать, глядя на наивные прогнозы о скором конце войны и выборах нового канцлера. Падме посмеялась бы, если б плакать не хотелось.

— Представляешь, они меня в следующие канцлеры прочили, — сказал Бейл вместо приветствия, невесело улыбнувшись. — А тебя называли в числе "наиболее вероятных кандидатов на роль спикера". Аналитики...

Поморщившись, он отложил журнал в сторону и поднялся. Церемонно поцеловал Падме руку, но отпускать, как того требовал этикет, не торопился: так и держал ее ладонь в своих, осторожно, едва касаясь.

— Падме, ты даже представить себе не можешь, как я рад, что с тобой все в порядке. Когда ты не вышла на связь перед чрезвычайной сессией, мы предполагали худшее...

В его взгляде было столько тепла, такое безграничное обожание читалось на его лице, что Падме невольно отвела глаза. Каждый разговор с Бейлом оставлял после себя неприятный осадок. Совестно было перед ним — за то, что она не может и не хочет ответить на его чувства. Совестно перед Брехой — за то, что эта любовь предназначалась не ей. Совестно перед Энакином — за то, что позволила так смотреть на себя другому мужчине.

— Не стоит, Бейл. Все обошлось, и полно об этом.

Она мягко высвободила ладонь из его рук и предложила одно из кресел. Машинально отметила, что Бейл даже не прикоснулся к угощению: каф, принесенный Сабе, давно уже остыл, кремовые пирожные высились на тарелке нетронутой горкой.

— Расскажи лучше, что с остальными членами Комитета и Делегации, — попросила она, устроившись в кресле напротив. Трипио, вызванный сигналом комлинка, принес две дымящиеся кружки кафа взамен одной остывшей. Как ни странно, воздержавшись от комментариев и пышного приветствия в пару минут длиной.

Взгляд Бейла беспокойно метнулся от окна к двери, будто выискивая притаившихся в темном углу агентов ССБ. На миг Падме показалось, что она видит подозрение в его глазах. Что ж, если это так, она не вправе винить его: пусть Бейл и голосовал против Ордена и Альянса, отыгрывая свою роль, его неблагонадежность была Палпатину хорошо известна. Бейл сам расписался в ней, поставив подпись под Петицией двух тысяч.

— С Комитетом все в порядке, — наконец сказал он. — Я получил весточку от Мон: они без приключений добрались до места. Ничего больше мне не известно: ты сама знаешь масштабы прослушки и слежки. Приходится сводить все контакты с Альянсом к минимуму, чтобы не получить приглашение к Айсарду в ведомство. Артемиус, впрочем, не лучше... прав был Гарм, когда называл его крысой. Он предал нас и теперь живет себе припеваючи при новом режиме. Куда только все благородство делось...

Лицо Бейла исказила гримаса, ладонь сжалась в кулак. Видно, больно его ранило предательство соотечественника, которого он сам же рекомендовал как ценного и надежного союзника. Падме и сама была шокирована этой новостью, но куда больше — последствиями, которые та за собой тянула.

— Бейл, если Артемиус теперь служит Палпатину, то вы с Терр в большой опасности. Он выдаст вас в любой момент, если уже не выдал!

— Нас и выдавать не нужно, Падме. Палпатину и так все хорошо известно. Мы с Терр живы и свободны только до тех пор, пока кажемся ему полезными... или забавными, сказать наверняка трудно. Когда он сочтет нужным, то потянет за ниточки, и все мы лишимся голов. Или отправимся на Кессель, как те несчастные, что проголосовали за выход из Республики и не успели сбежать.

Падме бросило в дрожь от этих слов. Пятьсот с небольшим голосов было отдано в поддержку Альянса. Более пятисот сенаторов, и многих из них она знала лично...

— Многих арестовали? — хрипло спросила она, с трудом сглотнув ком в горле.

— Многих. Вынесено около сотни смертных приговоров. Тех, кого приговорили к тюрьме или каторге, и того больше. По многим еще идет следствие, кого-то не поймали... некоторые сумели отвертеться. Сослались кто на влияние Силы, кто на шантаж, и были великодушно помилованы нашим милосердным императором. Теперь публично посыпают голову пеплом, проклинают джедаев и поют дифирамбы Палпатину, изрядно веселя этим ГолоСеть.

От таких новостей голова шла кругом. Несколько дней Падме малодушно пряталась от правды, не желая задумываться о таких вещах сразу после родов, но сейчас реальность обрушилась на нее во всем своем уродстве. Пока она, одна из идейных вдохновителей Делегации двух тысяч и непримиримая оппозиционерка, наслаждалась покоем и тихим семейным счастьем, Палпатин расправлялся с ее союзниками. Падме понимала, что не виновата в этом, и все равно чувствовала вину перед ними.

— Падме, — мягко позвал Бейл, слонившись к ней, — ты ни в чем не виновата. Никому не стало бы лучше, если бы ты попала под этот каток вместе со всеми. И уж точно галактика не стала бы светлее и чище, если бы ты потеряла детей.

— Я знаю, Бейл, — прошептала она. — Просто... неправильно это все. Все не так, как должно быть. И я, и малыши живы лишь потому, что Энакин вовремя переметнулся к Палпатину. Если бы не он, джедаи смогли бы казнить этого монстра, а Энакин... он купил мою жизнь, освободив его. Поневоле задумаешься, что цена слишком высока.

Падме никогда бы не подумала, что можно ненавидеть и презирать себя так сильно. Мать в ней рвала и метала: да как смела она сказать такое о Люке и Лее, как смела думать, что их жизни не стоили спасения?! Политик же в отвращении взирала на жену и мать, готовую покорно склонить голову перед тираном и жить с предателем и убийцей, лишь бы сохранить семью.

— Не надо так говорить, Падме. Знаешь, кое-кто считает, что именно твоим детям суждено спасти галактику.

Падме подняла на Бейла удивленный взгляд.

— О чем ты?

— Я держу связь с Оби-Ваном Кеноби. Он специально остался здесь, на Корусканте, чтобы приглядывать за вашей семьей и защищать вас, если потребуется. В ближайшее время он сам свяжется с тобой и объяснит все гораздо лучше меня. Пока он просил передать лишь, что Империю можно разрушить только изнутри, и вашей семье предначертано сыграть в этом ключевую роль. Все, что требуется от тебя, это не позволить Энакину Скайуокеру забыть о том, кто он такой и ради чего предал Орден джедаев. Удержать его от превращения в монстра, которым его желает видеть император, и уберечь от Темной Стороны ваших детей.

Бейл говорил, точно школьник, повторяющий заученный наизусть конспект: прилежно, но без всякого понимания. Но по мере того, как Падме его слушала, понимание складывалось у нее — скорее интуитивное, чем логическое, но оттого не менее верное. Ярко вставали перед глазами два образа: Энакина, каким он был в последние дни перед чрезвычайной сессией, и Энакина, каким он становился рядом с ней и детьми. Тьма, которую даже Падме видела в нем очень явственно, отступала, оставляла его на то время, что он проводил с семьей. Любовь к ней и детям пробуждала в Энакине не только худшие его стороны, но и самые светлые.

Вопрос лишь в том, что окажется сильнее. Сегодня выигрыш остался за Палпатином, но никто не знает, что будет завтра. А Падме была полна решимости взять реванш.

Энакин был учеником Дарта Сидиуса, а значит, рано или поздно учитель дарует ему большую власть. Но кто как не Падме всегда будет рядом, чтобы помочь ему этой властью распорядиться? Во имя блага не галактики — их семьи. Будущего их детей, где не будет места страху перед всемогущим императором.

— Значит, все, что от меня требуется — быть хорошей женой и матерью? — она улыбнулась, чувствуя, как силы возвращаются к ней. Точка опоры была найдена; политик в ее душе наконец примирился с женой и матерью. — Передай Оби-Вану при встрече, что он может не волноваться на этот счет. Я и так не собиралась отдавать свою семью без боя.

Комплекс ТК-31 относился к числу тех самых тюрем для политзаключенных, до слухов о которых были так охочи журналисты и оппозиционеры всех мастей. Сюда не отправляли за мелкое вредительство и незначительные преступления, не запирали глупых крикунов, что своими наивными публикациями и выступлениями скорее помогали пропагандистской машине императора, чем вставляли ей палки в колеса. Места здесь резервировались только для особенных гостей, действительно представлявших интерес для Сенатской СБ (ныне Имперской разведки) или лично Арманда Айсарда. Через эти застенки проходили самые ценные из военнопленных, доверенные лица видных членов КНС и оппозиции внутри Республики, а также некоторые незадачливые интриганы, возомнившие, что могут обмануть доверие Палпатина и остаться безнаказанными. В числе последних значился и без вести пропавший некоторое время назад Кинман Дориана, окончательно запутавшийся в работодателях и попытавшийся затеряться в Корпоративном секторе вместе с немалой суммой на счетах и известными ему тайнами.

"Предупреждал же я тебя, Кинман: допрыгаешься", — думал Арманд, проходя мимо его камеры. Исанн, семенившая следом за отцом, вцепилась в его ладонь мертвой хваткой.

— Странная какая-то больница, — прошептала девчушка себе под нос, осматриваясь вокруг со смесью страха и восторга. Малышка вообще проявляла нездоровый интерес ко всему, что ее окружало: Арманд едва успел изловить ее за шиворот, когда неугомонная маленькая бестия дернулась посмотреть, кого же ведут по боковому коридору, и почему этот "кто-то" орет и вырывается.

Не следовало приводить девочку сюда. Не следовало даже говорить о судьбе Габриэллы. Что за помутнение рассудка на него нашло, когда он пообещал Исанн встречу с матерью?

Но данное слово назад не возьмешь, и Арманд просто ускорил шаг, вынуждая дочку пуститься за ним практически бегом. Чем меньше она здесь увидит, тем лучше для нее. Пока они поднимались на третий ярус, бывший до появления особой пациентки исключительно административным, Исанн успела поинтересоваться назначением охранных дроидов и лазерных ловушек ("я про такие в "Вестнике военных технологий" читала, они человека напополам разрезать могут!"), задаться вопросом, отчего здесь так много людей в форме ССБ, и лишь чудом не получить по шее от отца, выведенного из себя ее назойливым любопытством. Не дождавшись иного ответа, кроме раздраженного "уймись и веди себя прилично", девочка насупилась и, судя по сосредоточенному выражению мордашки, принялась строить собственные теории. Вполне возможно, не слишком противоречащие истине.

На третьем ярусе неприветливые коридоры, обшитые серым композитным пластиком, сменились куда более уютными: полы здесь были покрыты неплохой имитацией дерева и устланы мягкими ковровыми дорожками; на стенах, выкрашенных в приятный глазу бежевый тон, попадались картины в умеренно вычурных рамах. Людям, занятым нелегкой службой дознавателей, надсмотрщиков и военных психиатров, комфортабельные условия работы требуются не меньше, а то и больше прочих. На этом же этаже располагались комнаты, переоборудованные под палату Габриэллы, но туда Арманд собирался зайти чуть позже. Сначала следовало поговорить с комендантом и лечащим врачом супруги. По ряду вопросов, которые совершенно не касались Исанн.

— Посиди здесь, — велел Арманд дочери, когда они добрались до приемной коменданта. — Мисс, вы будете так любезны присмотреть за ребенком, чтобы она не заскучала и ничего не натворила?

— Конечно, господин директор, — симпатичная секретарша сверкнула белозубой улыбкой и будто невзначай оправила форменную серую юбку — хоть и длиной до колена, но весьма соблазнительную на стройных и длинных ногах. — Мне известить коменданта Эйвери о вашем прибытии?

При слове "комендант" Исанн тихонько хмыкнула и бросила на отца многозначительный взгляд. На секретаршу она теперь смотрела примерно так же, как хищник — на издыхающую добычу. Зная норов и живой ум дочурки, Арманд готов был поспорить: она вознамерилась развлекать себя, выпытывая у несчастной девушки истинное назначение этого места. Но не к коменданту же тащить ребенка?

— Да, известите немедленно. Исанн, веди себя хорошо и не отвлекай мисс от работы. Мы пойдем к маме, когда я решу пару вопросов по работе.

— Да, папа, — кивнула Исанн с самым невинным видом, какой только можно себе представить.

Арманд неодобрительно покачал головой, но смолчал, хотя уже сейчас было очевидно, что дочка заслуживает хорошего выговора. За намерения.


* * *
В четырех стенах без единого окна дни пролетают однообразно и незаметно. Только по неизменному год от года расписанию можно определить время: в восемь утра зажигается яркий дневной свет, в половину девятого подают завтрак, в два часа дня — обед, а в шесть — ужин. Ровно в девять вечера свет гаснет, и день завершается, чтобы завтра повториться снова. Часы между побудкой и отбоем заполнены навязчивым вниманием врачей, долгими беседами и процедурами, смысл которых ускользает от понимания — то ли помочь, то ли приумножить страдания болью и унижением. Порой случаются... инциденты, как обходительно называют палачи в белых халатах приступы саморазрушительного безумия, животного ужаса или вязкой апатии, отнимающей последние силы жить дальше. С мягкими улыбками и равнодушием в холодных глазах ей советуют не думать об очередном позоре, наконец ослабляя ремни на кровати и бережно перебинтовывая разодранные в кровь запястья. Она вежливо кивает, улыбается в ответ. Много говорит о том, как благодарна своим тюремщикам за заботу и терпение, и ни слова — о том, как страстно желает им испытать на себе все то, что они каждый день делают с ней.

Она должна быть спокойна и покорна. Гнев недопустим. Страх непозволителен. Отчаяние? Не так страшно, эта напасть лечится легче прочих. Если госпожа не в состоянии сама контролировать свое эмоциональное состояние, новейшая аппаратура и безвреднейшие из лекарств сделают это за нее.

О ней заботятся так же тщательно, как о какой-нибудь тысячелетней рухляди в Корускантском музее. Разве что пылинки не смахивают мягкой метелочкой. Супруга директора Айсарда не должна знать небрежного отношения и грубости. Даже пропуская электрический ток через ее тело, к ней обращаются не иначе как "госпожа", и почтительно целуют бледную руку перед тем, как вколоть сильнейший психотропный препарат.

Ей, наверное, и впрямь не на что жаловаться. Даже самая придирчивая комиссия — если бы хоть одна комиссия знала об этом месте, — нашла бы условия содержания пациентки более чем достойными. Просторная палата, мягкая постель, пушистый ковер на полу, приятные глазу картины на стенах. Госпоже Айсард были доступны и маленькие женские радости: приличный гардероб, привезенный из дома, и косметика, разложенная на туалетном столике, само наличие которого было невиданной роскошью. Любой каприз, если он не выходил за рамки допустимого, тут же исполнялся услужливым персоналом, любой отказ облекался в самую вежливую из возможных форм. Дозволялся даже просмотр любимых передач по ГолоСети в конце каждой хорошей, прошедшей без "инцидентов" недели.

В последнее время таких становилось все больше. "Идете на поправку", — говорили ей в лицо. "Продолжительная ремиссия", — шептались за спиной. А значит — улучшение временное, а о полноценном выздоровлении речи пока не идет. Может сложиться и так, что она никогда не выйдет из этой клиники. Не вернется домой и не обнимет дочку... даже лица ее больше не увидит.

"Никогда", — прошептала Габриэлла Айсард своему отражению в зеркале. Губы были посеревшие, искусанные — но не беда, еще один слой помады, и станут они как прежде нежными и манящими. Кожа была бледной, нездоровой, но пудра, румяна и тональный крем исправят положение. Скроется и нездоровый землистый оттенок, и ранние морщины.

Морщины. В тридцать шесть лет... Как завороженная, Габриэлла провела пальцами по впалой щеке, коснулась кошмарных синяков под глазами. Вздрогнув, схватила расческу и принялась с остервенением укладывать волосы, но то, что когда-то было роскошными золотисто-каштановыми локонами, ныне превратилось в блеклые ломкие космы. Никакие ухищрения не заставят их выглядеть так, как раньше. Да и косметика не сделает ее лицо таким же прекрасным, как жалкие два года назад, хоть несколько часов над собой колдуй или профессионального визажиста зови.

В глубине запавших серых глаз блеснули слезы, и Габриэлла поспешила утереть их, пока не заметила бдительная медсестра. Улыбнулась через силу — а ведь хотелось броситься на нее, расцарапать в кровь простецкое, но такое свежее и здоровое личико, и кричать, кричать, кричать обо всем, что накопилось в душе. Ее заперли здесь, изуродовали, отняли все — семью, молодость, красоту... похоронили заживо, и по чьему приказу?! Арманд, ее Арманд отправил ее сюда, хотя она умоляла не делать этого! Без вины бросил в тюрьму, разлучил с дочерью... разве так платят за любовь и преданность? Разве так наказывают за ошибки, совершенные из желания спасти и уберечь?

Он говорил, что ей нужна помощь. Говорил, что любит и желает только добра. Но разве это — добро? Ее состояние не улучшилось ни на йоту. Разве что реальность стала чуть менее зыбкой — но все оттого, что в ее новом мире все просто и понятно. Четыре стены, вежливо-равнодушные доктора, унизительные процедуры и беседы. Немного личного времени под бдительным надзором. Все неизменно. Никакой неопределенности, никакого страха перед завтрашним днем — лишь обреченность, которая затягивает все глубже и глубже.

Наверное, именно это Арманд имел в виду, говоря, что ей нужен покой. Что ж, покой так покой... выдохнуть, запереть ярость глубоко внутри. Вспомнить о том, как счастливо улыбалась Исанн, вертясь у зеркала перед первым в жизни приемом. Или о последнем отпуске, который они провели всей семьей на лазурных пляжах Пантоломина. Или о походах в оперу с Милиссой и Мон...

Женщина прерывисто вздохнула, сжала кулаки. Нет, о Мон не надо. О Мон думать нельзя. Вычеркнуть ее из жизни, забыть. Она лишь зло принесла и горе. Без нее будет лучше.

Арманд обещал ей, что будет. Но верилось в это с трудом. И надежда на выздоровление с каждым днем становилась все более призрачной, что с Мон, что без нее.

Вернув на лицо невозмутимое выражение, Габриэлла подхватила волосы мягкой заколкой. Такой не поранишься, даже если очень постараться. Все-то у них продумано. Добавила немного теней на веки, подмахнула тушью ресницы. Критически осмотрела свое отражение. Не так уж плохо... если не знать, как было раньше.

— Все в порядке, госпожа?

"А ты как думаешь, вонючая деревенщина?"

— Конечно, Вилена. Тебя ведь так зовут, дорогуша?

Она улыбнулась, высокомерно и холодно, с удовольствием отметив, как передернуло дрянную девку от ее "дорогуша". Пренебрежительное, снисходительное обращение хозяйки к служанке. Мелочь, но помогает держаться. Не забывать, кто здесь кто.

Так легче переносить эту жизнь: теряя надежду, но хотя бы сохраняя остатки достоинства.

Габриэлла сдавленно застонала, запустила пальцы в недоплетенную прическу. Медсестра напряглась, положила руку на комлинк. Шприц с транквилизатором у нее всегда наготове, и девица явно раздумывала, не пустить ли его в ход. Еще бы, ведь состояние госпожи такое нестабильное — того и гляди, набросится в ярости на ни в чем не повинный персонал или увечье себе нанесет...

Как же Габриэлла их всех ненавидела. Убила бы прямо сейчас, задушила голыми руками, но сдерживает понимание: ничего не выйдет. Она лишь себе навредит. Доктора говорили: способность трезво оценивать реальность — хороший знак. Если бы это действительно было так.

— Госпожа...

— Что тебе, Вилена?

Девица поморщилась от слишком грубого обращения, но руку с комлинка убрала. Расслабилась, поняв, что опасность миновала.

— Вас хочет видеть господин Айсард. Сейчас он разговаривает с доктором Тари, но будет здесь через несколько минут.

У Габриэллы екнуло сердце. Арманд не навещал ее уже несколько месяцев, и в последний раз они расстались не лучшим образом. Она плохо помнила, как именно: слова "паническая атака" объясняли многое, но ничего конкретно. Что она наговорила ему? Насколько омерзительна была? Насколько безумной выглядела?

И, самое главное, зачем ему понадобилось приходить снова? Неужели...

"Нет. Незачем тешить себя глупыми надеждами. Арманд решил нанести визит вежливости, только и всего. Он ведь считает, что должен это делать".

С огромным трудом женщина взяла себя в руки. Снова взялась за расческу и заколки, принялась сноровисто укладывать волосы. Этой неумехе Вилене ведь не доверишь, напортачит только... неужели Арманд не мог прислать ей горничную, если и впрямь хотел облегчить ее существование?

— Принеси мне платье, не стой столбом! — шикнула Габриэлла на бестолковую девицу. — Не могу же я встречать мужа в ночной сорочке?

Глупая деревенщина, как назло, подала ей одно из самых простеньких платьев — то ли в пику своевольной пациентке, то ли для особы ее круга любой наряд Габриэллы выглядел роскошным. Но выбирать уже не приходилось: женщина едва успела одеться и одернуть перекрутившиеся рукава, как раздался стук в дверь.

— Открой, — велела она, поправляя прическу.

Медсестра одарила ее таким хмурым взглядом, что в душе Габриэллы шевельнулся страх: ох и отыграется эта мелкая дрянь, едва ей станет хуже... Арманд и пальцем не шевельнет, чтобы зарвавшуюся девчонку наказали, если будет уверен, что та не измывалась над его женой, а всего лишь выполняла свои обязанности. Мнение Габриэллы здесь роли не играло. Да и никогда не играло, если уж на то пошло. Арманд всегда считался с ней не больше, чем с их маленькой дочкой. Видимо, не делал большой разницы между ребенком и женой, бывшей на четырнадцать лет его моложе.

Но все эти мысли вылетели из ее головы, едва Арманд переступил порог. Габриэллу вдруг бросило в дрожь, она с трудом удержалась от трусливого шага назад. От подступающей паники тело кололо ледяными иголками. Лишь неимоверным усилием воли женщина заставила себя стоять прямо, в то время как ей отчаянно хотелось съежиться и забиться в угол.

— Оставьте нас, — бросил Арманд медсестре, даже не глянув в ее сторону.

Габриэлла терпеть не могла эту девицу, самоутверждавшуюся за счет чужого бессилия и страданий. Но в тот момент она едва не попросила Вилену не уходить, настолько пугающей была перспектива остаться с мужем наедине.

Конечно, она не произнесла ни слова. Никто все равно не послушал бы ее — жалкую пленницу, сломанную куклу, которую надлежало починить. Медсестра покорно шмыгнула за дверь, и та закрылась с омерзительно знакомым щелчком.

Габриэлла затравлено огляделась. Заперта. Заперта и беспомощна, совсем как в ту ночь...

Она все-таки попятилась к стене. Машинально коснулась кончиками пальцев шрама на шее. В голове ураганом пронеслось все, что ей хотелось сказать мужу. Как она рада видеть его, как устала быть одна, как страшно ей здесь, как плохо, как сильно она хочет домой, к дочери, к нормальной жизни... А еще — как ненавидит его за все, что он сотворил с ней. Как ненавидит себя саму за то, что готова броситься ему в ноги, лишь бы он сказал, что все закончилось, и сегодня же забрал отсюда.

— Здравствуй, — только и удалось выдавить ей. Голос дрогнул, слова оборвались где-то в горле.

— Здравствуй, — ответил он мягко. — Как ты, Габи?

Женщина едва не разрыдалась. Да как он может спрашивать ее об этом? Как может разговаривать с ней так, будто ничего не случилось?!

Она не ответила — просто не смогла. Попыталась вымучить привычное и спасительное "хорошо", но язык не повернулся. К глазам, так тщательно подкрашенным, подступили слезы, и Габриэлла не нашла в себе сил бороться с ними. Всхлипнула, закрыла лицо руками и отвернулась.

"Больно, как же больно... и виски снова ломит..."

Она вскрикнула, почувствовав прикосновение к плечам — мягкое и бережное, но ее словно током ударило. Арманд мягко притянул ее к себе и заключил в объятия — до того деликатные, будто кости Габриэллы могли сломаться от легчайшего касания, но ей хватило и этого. Ее дыхание тут же участилось, сердце бешено застучало в груди — верный признак надвигающегося приступа. Габриэлла крепко зажмурилась и сделала глубокий вдох. Один, два, три, четыре... выдох. Медленно, на те же четыре счета. Простое средство, но помогает.

— Тише, — ласково прошептал Арманд, гладя жену по голове, как маленькую девочку. — Все в порядке, дорогая. Все хорошо.

— Можно и так сказать. Отпусти меня, пожалуйста, — выдохнула Габриэлла. Попыталась высвободиться из его рук чуть настойчивее, и на сей раз Арманд не стал препятствовать. Даже поднял ладони вверх, демонстрируя, что не намерен дотрагиваться до нее, если она этого не желает.

Врачи наверняка рассказали ему, как остро она реагирует на прикосновения. Особенно на его прикосновения.

— Тебя давно не было, — проговорила она, следя за голосом и контролируя дыхание. — Я уже думала, что ты забыл про меня.

Слова и эмоции приходилось цедить по капле. Если она сорвется снова, то в руки себя уже не возьмет. Ей бы хотелось наброситься на мужа с обвинениями, но тогда она не остановит себя от безобразной истерики. Хотелось бы прижаться к нему, нежно взять за руку, как раньше, в счастливые времена, но и это наверняка кончится плохо: ее подсознание пугливо, агрессивно и непредсказуемо, и может выкинуть некрасивый фокус в любой момент.

Оставался один выход: холод и равнодушие. Пусть в душе и творилось совершенно иное.

— Дела не позволяли. Прости меня, милая.

— За что именно?

Прежде она прятала взгляд, но теперь смотрела прямо на мужа. И, пожалуй, впервые в жизни он уступил ей, первым отведя глаза. Вот только никакой радости не было в этой "победе".

— За многое. Я виноват перед тобой, Габриэлла, и ты знаешь, что я сожалею.

— Знаю, Арманд. Но что толку?

На Арманда было страшно смотреть. Он мог показаться невозмутимым, но Габриэлла слишком хорошо знала его, чтобы этим обмануться. Ее ответ словно наотмашь ударил его, все силы вышиб одним ударом. Светло-голубые глаза потускнели до невнятно-серых, морщины, казалось, сильнее проступили на усталом лице. На миг ей стало стыдно за свою жестокость.

А потом она бросила взгляд на собственное отражение, и от стыда не осталось и воспоминания.

— Я слышал, тебе лучше, — ответил запоздало и невпопад. — Врачи говорят, что есть надежда на полное выздоровление через несколько лет.

Габриэлла криво усмехнулась:

— Этими сказками они кормят нас обоих. Меня — чтобы не свела счеты с жизнью, а тебя — чтобы не лишиться голов и финансирования. Я уже ничему не верю, Арманд. Да и ты не веришь.

— Если бы не верил, то не держал бы тебя здесь. Ты поправишься, Габриэлла. Если же нет, я отправлю твоего лечащего врача на рудники Кесселя и найду того, кто сможет тебе помочь.

Он улыбнулся, давая понять, что это всего лишь шутка, но его глаза оставались пугающе холодными и серьезными. Зная Арманда, Габриэлла почти не сомневалась, что именно так он и поступит. Будет заглушать свое чувство вины деньгами, вложенными в ее лечение, и жизнями, загубленными ради нее.

Он ведь все делал ради нее. Так он говорил, отдавая ее самому первому психиатру. Так он говорил, запирая ее здесь. Не хотелось и думать о том, на что он способен ради Исанн.

В палате повисло тягостное молчание. Габриэлла, утомленная слишком сильными переживаниями, опустилась на кровать. Ей давно пора было принимать лекарства, но Арманд, видимо, распорядился иначе. И хорошо. Проклятые препараты притупляли чувства, погружали в сомнамбулическое состояние, мешали думать. Да, ей было тяжело справляться с наплывом эмоций, но за вернувшуюся живость ума она со многим готова была смириться.

— Арманд, как наша девочка? Ты же наверняка совсем о ней позабыл, бедняжке...

— Ну что ты. Попробуй о ней забудь: сама о себе напомнит. — С молчаливого согласия жены Арманд присел рядом и осторожно, чтобы не напугать, коснулся локона, выбившегося из ее прически. Габриэлла непроизвольно сжала ладонь в кулак, но не оттолкнула его. — Ей тебя сильно не хватает. Она очень тоскует по тебе и понемногу отбивается от рук. Сибилла не справляется с ее норовом, а я... ты же знаешь, я понятия не имею, как воспитывать маленьких девочек. Тем более таких, как наша.

Габриэлла улыбнулась, но печали в этой улыбке было куда больше, чем радости. Исанн, ее малышка... как же она без нее? Арманд никогда не уделял ей должного внимания, а если и уделял, то брался за воспитание с тактом и умением гаммореанца: то обходился с дочкой до жестокости строго, то баловал сверх меры.

— "Таких, как наша"? Арманд, то, что Исанн не выполняет каждое твое распоряжение сломя голову и отвечает как-то иначе, чем "есть, сэр!", не делает ее трудным ребенком. Почему-то у меня легко получалось с ней ладить.

— Потому что ты — прекрасная мать.

Он попытался накрыть ее ладонь своей, но Габриэлла убрала руку. Посмотрела на мужа с упреком и болью, чувствуя, как на глаза вновь наворачиваются слезы.

— Какая из меня теперь мать... — прошептала она и отвернулась, пряча взгляд. — Я благодарна за внимание, Арманд, но лучше тебе уйти. Этот разговор нам обоим в тягость.

Арманд долго молчал, и Габриэлла была признательна ему уже за одно это. Не хотелось слушать его неуклюжие утешения.

"Не знаешь, что сказать, дорогой? А не надо ничего говорить. Просто смотри на меня. Посмотри, что ты сделал со мной. Нет у тебя больше красавицы-жены, нет у нашей дочки замечательной матери, и все это по твоей вине!"

— Габриэлла, я привел Исанн сюда, — резковато, почти холодно сказал Арманд. — Девочке без тебя очень плохо, ей нужно с тобой повидаться. Пожалуйста, соберись. Хотя бы ради нее.

Габриэлла удивленно воззрилась на него. Смысл сказанного дошел до нее не сразу, настолько невероятной оказалась новость.

— Но... — беспомощно промямлила женщина, боясь поверить своему счастью. — Но как же так? Мне говорили, что я опасна для ребенка, и нам нельзя видеться! Разве что-то изменилось?

— Твое состояние изменилось, Габриэлла. Ты лучше контролируешь себя, мыслишь яснее... даже не пытаешься выцарапать мне глаза, когда я обнимаю тебя, — он улыбнулся, неожиданно светло и ласково. — Эта встреча пойдет на пользу вам обеим. Только ты должна пообещать мне кое-что, дорогая.

— Что угодно, — прошептала Габриэлла, покорная, как никогда прежде. Она уже не надеялась увидеться с Исанн, а оказалось, что малышка сейчас здесь, рядом с ней! О каких сомнениях может вообще идти речь? — Если и ты пообещаешь мне, что это не в последний раз.

— Это будет зависеть только от тебя. Габриэлла, я знаю, ты винишь меня во всем, что с тобой произошло. Знаю, что доказывать тебе обратное — бесполезно, ты все равно не пожелаешь ничего слышать. Но нашей дочери ты о своих подозрениях не скажешь ни слова. Понятно?

Габриэлла кивнула в ответ. И — чего сама от себя не ожидала, — нежно дотронулась до руки мужа. Совсем как в те времена, когда была в своем уме, а их брак не знал более страшных испытаний, чем дурная привычка Арманда задерживаться на работе допоздна.

— Мне бы и в голову не пришла подобная глупость, Арманд. От нашей семьи и так мало что осталось. Ни к чему и дальше ее разрушать.


* * *
— ...Вот, а праздничный бал уже завтра, представляешь? Там все важные люди будут, ну, кроме тех, кто сейчас слишком занят на фронте. И семья Маннэа тоже приглашена, вместе с тетей Милиссой и Сейли. Она мне уже платье свое показывала. Ничего так, но у меня лучше будет! Папа сказал, что оно стоит, как хороший спидер. Шутит, конечно, но оно в любом случае чудесное. Вот, посмотри...

Исанн, трепеща от возбуждения, включила комлинк и развернула голографическую проекцию наряда, заказанного специально для первого Дня Империи и, по совпадению, первого выхода девочки в свет. Габриэлла разразилась положенными в таких случаях восторженными восклицаниями, не уставая ласково перебирать волосы дочери. За те полчаса, что они провели вместе, Исанн щебетала без умолку, будто задалась целью рассказать матери об всем, что произошло за время ее вынужденного отсутствия. К чести девочки стоило отметить, что неприятных тем, которые могли бы расстроить или взволновать Габриэллу, она старательно избегала: по ее словам выходило, что лишь болезнь матери омрачала ее жизнь. Арманду даже стало немного не по себе от того, каким внимательным и заботливым отцом выставила его дочка. Габриэлла слушала внимательно, время от времени задавая Исанн невинные вопросы и заливисто смеясь над ее наивными детскими шутками.

Арманд смотрел на них, и на сердце становилось невыносимо тяжко. Вот так должна выглядеть его семья. Такую идиллическую картину он представлял, делая предложение Габриэлле. Эта женщина была всем для него; при ней было все, что Арманд желал видеть в супруге, и даже больше: утонченная красота, доброе сердце, преданность, манеры... она была идеалом, настоящим совершенством. Он готов был звезды с неба срывать ради нее. Бросать миры к ее ногам. Но слишком увлекся, прорываясь к вершинам власти, и не заметил, что любимая не успевает за ним и успевать не желает.

Она была слишком нежным и невинным созданием для него. Нельзя было давить на нее и запугивать. А уж тем более — отдавать бедняжку живодерам Ирвена. Кто б ему два года назад об этом сказал...

— Жалко, что тебе еще нельзя домой, — тихонько сказала Исанн, прижимаясь к матери. — Папа говорит, что ты должна поправиться через пару лет, но, по-моему, с тобой и так все хорошо. Ты только слишком худая. Тебя здесь плохо кормят, да?

Габриэлла тяжело вздохнула и ласково убрала со лба Исанн белую прядку. Арманду вдруг вспомнилось, как терпеливо она объясняла дочке, что в ее разных глазах и светлых, будто седых прядках у висков нет ничего уродливого, и глупые одноклассницы, которые насмехаются над ними, просто завидуют ее красоте. Сам он только и мог, что посоветовать выцарапать обидчицам глаза, а потом замять скандал, когда Исанн приняла шутливый совет отца за руководство к действию.

— Докторам лучше знать, как меня кормить и когда выпустить, детка. Не надо за меня переживать... теперь, когда нам разрешили встречаться, мне станет гораздо легче.

Идиллию нарушил шорох открывшейся двери. Габриэлла вздрогнула и судорожно прижала к себе дочку, Исанн вцепилась в мать мертвой хваткой. На доктора Тари они обе уставились дикими, напуганными глазами.

— Еще рано, — прошептала Габриэлла чуть слышно, заметно побледнев.

Врач вежливо улыбнулся ей:

— Конечно, госпожа. Простите, что потревожил, но мне нужно поговорить с вашим супругом. Господин директор, можно вас на пару слов?

Арманд многозначительно глянул на жену.

— Стоит ли оставлять их наедине?

— Не беспокойтесь, сэр. Состояние вашей супруги вполне стабильно, к тому же за ней присмотрят.

Он посторонился, пропуская в палату медсестру. Габриэлла презрительно поджала губы, и Исанн тут же скопировала ее гримасу. Девушка заметно стушевалась, и ласковая улыбка, которой она собиралась одарить малышку, тут же увяла.

— Я не помешаю вам, госпожа, — смущенно пробормотала она. — Просто посижу рядом, на всякий случай.

Габриэлла не сказала ей ни слова: вновь принялась щебетать с дочкой, подчеркнуто игнорируя и медсестру, и мужа. Арманд сухо кивнул врачу и вышел в коридор.

— В чем дело, доктор? — поинтересовался он, едва дверь закрылась за ними. — Надеюсь, у вас были веские причины, чтобы оторвать меня от общения с семьей.

— Надеюсь, что вы сочтете их таковыми, — с заискивающей улыбкой произнес Тари. Судя по нервным движениям рук и горящим глазам, психиатр был очень взволнован. Но, что примечательно, не испуган — скорее, возбужден. — Понимаете ли, есть некоторые темы, которые я предпочел не обсуждать в присутствии коменданта Эйвери. Он, как вы, должно быть, знаете, придерживается очень высокого мнения о докторе Ирвене и мог бы принять мои слова за, как говорится, наглый поклеп на уважаемого ученого. Что, естественно, было бы в корне неверно...

— Ближе к делу, — раздраженно бросил Арманд, мысленно пообещав себе отправить Тари к его же пациентам, если у него хватило наглости лезть к нему с подковерными интрижками.

— Конечно, сэр. Я буду краток. Как вам известно, доктор Ирвен, которого я безмерно уважаю как специалиста, но чье пренебрежение профессиональной этикой приводит меня в ужас, применял к мадам Айсард крайне... нестандартные методы лечения. Полная блокировка одних участков памяти и существенная корректировка других должны были избавить госпожу от обсессивного расстройства, психологической зависимости от антидепрессантов и, скажем так, некоторой совершенно лишней для дамы информации. Однако результат оказался...

— Я знаю, каким оказался результат, — процедил Арманд. — Я для того и назначил вас, чтобы вы исправили вред, нанесенный вашим предшественником. А теперь либо переходите к сути, либо перестаньте тратить мое время.

— Разумеется. Считаю своим долгом еще раз уверить вас, что оптимистичные прогнозы касательно здоровья вашей супруги имеют под собой твердые основания. Переход к более традиционным методам лечения благотворно сказался и продолжает сказываться на ее состоянии. Полностью ликвидировать нанесенный доктором Ирвеном ущерб вряд ли удастся, но при сохранении нынешней динамики госпожа Айсард сможет вернуться к полноценной жизни в течение двух-трех лет.

— Я поверю в это, когда смогу увезти жену домой, не опасаясь, что она перережет себе вены или выбросится с балкона.

— Я был бы очень удивлен, если бы вы ответили иначе. Я знаю, как трепетно вы относитесь к здоровью супруги, сэр. Но речь я хотел повести о том, что привело ее к такому плачевному состоянию...

С загадочной улыбкой Тари вытащил из портфеля инфочип и передал его Арманду.

— Здесь, сэр, — поспешил пояснить он, — записаны результаты моих собственных исследований на основе наработок доктора Ирвена. Его методы чудовищны, но могут привести к фантастическим результатам... если применять их правильно. По основному, так сказать, профилю этого учреждения. Доктор Ирвен старался использовать для лечения то, что является по своей сути оружием. Опаснейшим и очень действенным.

— Поясните.

Глаза Тари загорелись азартным огнем. Он даже подошел ближе и понизил голос, будто делился сокровенной тайной.

— Приняв заботу о вашей супруге вместе со всей документацией предшественника, я запустил собственный проект, основанный на его идеях. В отличие от него, я никогда не посмел бы ставить эксперименты на госпоже Айсард: кощунственно поступать так с невинным человеком, к тому же — с дамой. Я продолжил исследования на заключенных — разумеется, самых бесполезных из них, и с разрешения господина коменданта. Уже через четыре месяца работы нам удалось добиться частичной амнезии у одного из подопытных: он начисто забыл, что сподвигло его на службу КНС — а ведь то был глубоко личный, эмоциональный мотив! Этот человек был фанатиком, однако без этого воспоминания его вера в Конфедерацию пошатнулась. Еще через полтора месяца он все свои действия стал рассматривать в ином свете и, можете ли поверить, начал испытывать отвращение к себе и бывшим союзникам! Разумеется, для этого потребовалась интенсивная психологическая обработка. Не стану утомлять вас неприглядными подробностями, однако с конечным результатом вы можете ознакомиться хоть сейчас: солдат Конфедерации, некогда фанатично преданный ее идеям, глубоко раскаивается во всех совершенных преступлениях и просит дать ему шанс искупить их.

Арманд с задумчивым видом подбросил инфочип на ладони, после чего с подчеркнутой небрежностью положил в нагрудный карман.

— Любопытно, доктор Тари. Я бы даже сказал, весьма любопытно. Вы смогли повторить эксперимент на других подопытных?

— Не стану лукавить, господин директор: мы приступили к обработке следующего заключенного, однако процесс продвигается медленно. Его сопротивляемость внушению и медикаментозному воздействию гораздо выше, чем у предыдущего. На данном этапе у него наблюдается выраженное нарушение когнитивных функций, и, боюсь, этот экземпляр нам придется попросту списать. Однако при наличии достаточного финансирования и количества подопытных...

Арманд остановил его движением руки.

— Я услышал достаточно, доктор. И вот что я вам скажу на это: верните мне мою жену. Вылечите ее — получите и финансирование, и лабораторию, и персонал, а уж подопытных вам будут присылать вагонами.

Не успел врач расплыться в улыбке и рассыпаться в благодарностях, Арманд склонился над ним и добавил таким тихим и доброжелательным голосом, что у Тари от страха встали дыбом волосы на руках:

— Но если по истечении обещанных трех лет Габриэлла не вернется домой в здравом уме, следующим подопытным станете вы. Я достаточно ясно выразился?

Тари нервно сглотнул и вымученно, неправдоподобно улыбнулся:

— Предельно ясно, господин директор.

— Очень хорошо. А теперь оставьте меня с женой и дочерью.


* * *
Полчаса спустя Арманд ехал вместе с дочерью домой. Из палаты Исанн выходила счастливой и веселой, преисполненной надежд на скорое выздоровление матери, однако в дороге почему-то погрустнела, насупилась. Хмуро глядя в окно, девочка выводила на нем видимые только ей узоры.

— Что опять не так? — устало, но без раздражения спросил Арманд. Решив, что вопрос прозвучал резковато, ласково потрепал дочь по голове. Та поморщилась, хотя обычно любую отцовскую ласку принимала с радостью и благодарностью.

— Мне так жалко маму, — прошептала она. — Она ведь поправится, да, пап? Поправится же?

"Самому бы знать", — подумал он мрачно. Но вслух, разумеется, сказал иное:

— Врачи говорят, что поправится. С твоей мамой работают лучшие специалисты, Исанн. Они вернут ее нам, не волнуйся.

Исанн молча кивнула. Сжала кулачки так, что костяшки пальцев побелели, и неожиданно всхлипнула. Прижавшись к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и тихонько расплакалась. Арманду только и оставалось, что подхватить ее на руки и неуклюже гладить по голове и плечам, дожидаясь, пока девочка успокоится.

Слезы у Исанн закончились на удивление быстро. Судорожно всхлипнув напоследок, она отстранилась. Утерев глаза и щеки, вскинула голову — и Арманд поразился, насколько недетским был ее взгляд.

— Ты обещал мне Мотму, папа, — детский голосок прозвучал до того холодно и ровно, что Арманду стало не по себе. — Когда ее поймают, я хочу видеть ее смерть. Хотя нет, не хочу. За то, что она сделала с мамой, эта гадина сама должна сгнить в тюрьме.

Спасибо огромное за отзыв) Я уже и не думала, что кто-то доберется до моей "пробы пера" спустя два года после полной выкладки, и потому отзыв приятен вдвойне. Сюжетная линия и задумывалась как не противоречащая канону и дополняющая его. Сиквел этой работы со временем должен плавно перейти к канонным событиям, только описанным с точки зрения Исанн и, время от времени, ее отца.

Старалась их сделать адекватными) Ну не мог же Йода действительно быть старым маразматиком, прожив столько лет и негласно руководя Орденом так долго? Да, он существо с иной логикой, которая может показаться странной человеку, но уж точно не идиот) А Оби-Ван - так и вовсе хороший человек. Не без греха, конечно, но как и любой другой.



Не знаю, честно) Сама понимаю, что он нужен: история явно выходит незавершенной. Но в то же время не уверена, что морально к нему готова (особенно если писать его вместе с другим макси, к которому давно уже надо вернуться).

Далеко внизу, под благополучными ярусами Корусканта, жизнь текла в привычном безумном ритме. Немногих здесь волновало, что Республика прошла очередную точку невозврата в своей долгой истории, преобразившись радикально и навсегда: за чертой, что отсекала "верхнюю" столицу от "нижней", люди и экзоты жили по собственным порядкам, которые едва ли претерпят хоть малейшее изменение из-за нового государственного герба. Во всяком случае, так полагало большинство местных жителей, и только время покажет, справедливо или нет.

Никто даже предположить не мог, что именно здесь, в одном из самых непрезентабельных районов Корусканта, в маленькой съемной квартире, которую и квартирой-то стыдно было назвать, решалась судьба троих героев минувшей войны. И, вполне возможно, будущих героев новой войны, которая пока лишь набирала обороты.

— От мести должны отказаться вы, — тихим и бесконечно усталым голосом вещала голограмма магистра Йоды, почему-то не спуская пристального взгляда с Мейса Винду. — Не справиться с ситхами вам двоим, слишком велика мощь их и власть. Только погубите себя напрасно, если гневу позволите души свои отравить.

По Мейсу было заметно, что лишь самообладание и глас рассудка заставили его смолчать. Казалось, не два дня прошло с падения Республики, но как минимум два года, так сильно изменился магистр за это время: каждая черточка его лица заострилась и огрубела, первые морщины прорезали темную кожу, а в глазах прочно поселилась ярость — то почти незаметная, то вспыхивающая ярким, безумным пламенем. Зато Оби-Ван не сумел скрыть облегчения: жажда мести, сжигавшая старшего товарища, пугала и отталкивала его. Кроме того, он сознавал, что не сумеет сдержать Винду от необдуманных поступков сам, без помощи более авторитетного джедая.

Сам же Кеноби не жаждал ничего. Ни победы, ни уж тем более мести. Только усталость, скорбь и тяжкий груз собственной вины — вот и все, что ему осталось.

— Не подобраться нам к императору, смерть же ученика его не принесет нам победы. Скайуокера убив, шанса на искупление его мы лишим, и только. Владыка Сидиус и Империя его — вот зло истинное, не Энакин.

Магистр Винду презрительно скривился, глаза его сузились в злом прищуре:

— Скайуокер — предатель, магистр Йода, — выплюнул он. — Для таких, как он, не может быть искупления. Помяните мое слово: даже если в душе он и сожалеет о содеянном, Сидиус с корнем вырвет из него раскаяние. И недели не пройдет, как этот мальчик снова начнет убивать. Джедаев, бойцов Альянса, простых несогласных — всех, на кого укажет хозяин. Скайуокер перешел черту и теперь уже не остановится.

Оби-Ван покосился на него и отвел взгляд. Знал ли магистр Винду, что его самого окутывает аура Темной Стороны? Знал ли он, что сам переступил черту, запретную для каждого джедая? Оби-Ван не был уверен, что хочет услышать ответ. Слишком велика была вероятность, что тот окажется положительным.

Война превратила его лучшего друга в предателя, но с магистром Винду она сотворила нечто куда более страшное. Для него, как подозревал Оби-Ван, уже не было возврата: слишком глубоко пустила корни ненависть и злоба.

"Но неужели для Энакина — есть? После всего, что он сделал?"

— Магистр Йода, вы действительно думаете, что Энакин еще не потерян для Света? — спросил Оби-Ван с такой надеждой, что его голос прозвучал почти умоляюще.

Голограмма Йоды кивнула, качнув несоразмерно огромными ушами.

— Видение мне было, Оби-Ван. Двоих детей от Скайуокера Падме Амидала родила, и великое будущее им предначертано. Отца своего они могут к Свету вернуть и галактику от тирании ситха избавить, если от зла сбережем мы их души. Ошибку допустим — и абсолютное торжество Сидиус познает.

— Значит, мы должны забрать детей, — решительно заявил Мейс. — Амидала — разумная женщина, и слово "долг" для нее — не пустой звук. Она поймет. Возможно, нам удастся вывезти детей из столицы вместе с матерью...

— Неверно мыслите вы, друг мой, — оборвал его Йода, неодобрительно нахмурившись. — Рядом с отцом остаться они должны. Любовь к женщине во Тьму толкнула Скайуокера, но дети от еще более страшного падения удержать его смогут... если воспитаны в Свете будут, матерью любящей и под защитой джедая опытного.

Сказав это, Йода многозначительно посмотрел на Оби-Вана. Но тот, ощутив было, как затеплилась в груди надежда, лишь сокрушенно покачал головой.

— Это невозможно, магистр. Сидиус будет держать семью Энакина под постоянным наблюдением, и его детей — в особенности. Даже если мне удастся связаться с Падме, это ничего не даст: как я сумею защитить малышей от императора и родного отца, когда не могу даже на улице появиться, не опасаясь ареста?

— Не должен ты рядом с ними находиться, чтобы сберечь: для матери это задание, не для тебя. Ты лишь ободрить ее должен и путь указать, по которому ей пройти суждено. Рядом быть, когда помощь понадобится ей. Непросто будет на виду у ситхов скрываться, но умением этим тебе овладеть придется. Благо, помощники у тебя будут.

— Кто же?

Йода хитро улыбнулся и прикрыл глаза. Спрашивал ли он совета у Силы или просто устал, Оби-Ван не мог сказать. Но хотелось бы верить, что хоть к кому-то из них Сила была по-прежнему благосклонна.

— Один — Бейл Органа, Ордена давний друг, равно как и Амидалы. Не удивится никто, что общение давние единомышленники поддерживают. В интригах политических Сидиус их заподозрит, но настоящую угрозу за надуманной не увидит. Через Органу ты связь держать будешь, твоими глазами и ушами он станет. А второй... узнаешь сам, когда он к тебе обратится. Давно и хорошо ты знаешь его, Оби-Ван, и встреча эта приятно удивит тебя.

Оби-Ван с трудом подавил раздражение. В этом весь Йода: говорить загадками и туманными намеками даже в моменты, когда на кону стоит судьба галактики. Но уважение, которое испытывал Оби-Ван к старейшему магистру Ордена, было слишком велико, чтобы и дальше сомневаться в его словах. Йода был мудрее его и Мейса Винду вместе взятых, и видел будущее яснее, чем кто-либо другой. Время подтвердит его правоту, рано или поздно.

По крайней мере, Оби-Вану хотелось в это верить. Ведь хоть что-то должно остаться незыблемым в этой галактике?

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, магистр, — Оби-Ван поклонился по старой привычке, совершенно забыв, что сам является членом Совета. А впрочем, много ли это значило? Рядом с Йодой он всегда будет лишь зеленым юнцом. — Если есть хоть малейший шанс вернуть Энакина к Свету и уничтожить Сидиуса, я сделаю все, чтобы он не пропал зря.

— Справишься ты, Оби-Ван, — сурово сдвинул брови магистр. — О провале и думать не смей. Оплошаешь ты, и последняя надежда для галактики потеряна будет.

Оби-Ван вновь склонил голову. Каким бы странным ни казалось ему задание, сколь бы туманными ни были перспективы, он впервые за эти безумные дни ощутил покой. Будто снова обрел точку опоры, казалось бы, безнадежно потерянную.

Защищать и наставлять Падме. Присматривать издалека за ее детьми, ограждая по мере сил от императора и его дурного влияния. Спасти Энакина, в конечном итоге... это было правильно. Гораздо более правильно, чем пытаться убить его или снова окунуться с головой в войну.

Вот только магистр Винду так не считал.

— Мы не можем сидеть сложа руки и ждать, пока дети Скайуокера совершат чудо, в чем бы оно ни заключалось! — яда в его голосе было не меньше, чем на зубах родианской древесной змеи. — При первой же возможности я отправлюсь на фронт, магистр. Альянс вполне способен дать Империи отпор более традиционными методами. Быть может, к тому моменту, как дети Амидалы и Скайуокера дорастут до своего предназначения, у императора уже не останется Империи.

Даже если Йода и был оскорблен таким пренебрежением, он не подал вида.

— Об Империи, опоре тирана, забывать нам не следует. Правы вы, магистр Винду. Без кровопролития не обойтись нам, хоть и прискорбно это. В страшные времена мы живем и страшную цену платим за шанс победить... — он сокрушенно покачал головой и устало оперся на трость. — Вижу я, что с вами стало, друг мой. Надеяться только могу, что победу Света кровью оплатив, вы сами к Свету вернуться сможете.

— Надеюсь, магистр, — сказал Мейс куда тише, почти шепотом. — Но не минутой раньше.

Желтый огонь в его глазах горел слишком ярко, чтобы списать это на игру света. Оби-Ван непроизвольно сжал кулаки, чувствуя неприятный холодок от близости Темной Стороны.

"Один из мудрейших, опытнейших магистров Совета... что же с ним стало? Что стало с галактикой, которая толкает во Тьму самых достойных?"

Огромные, бесконечно мудрые глаза Йоды смотрели прямо на Оби-Вана, тепло и понимающе. Точно так же, как и всегда, и это придавало сил.

В самом деле, хоть что-то в этой галактике осталось незыблемым.

— Трудный путь нам всем выпал. Надеяться мы лишь можем, что с честью пройдем его. Да пребудет с нами Сила, друзья.

— Да пребудет с нами Сила, — хором откликнулись Мейс и Оби-Ван. Тоже — почти как раньше, вот только не звучало никогда прежде в этих словах такой горечи.

Голопроектор погас, и в комнате воцарилась тишина. Пустая, звенящая. Не говоря ни слова, Мейс подошел к вешалке и снял с нее неброский дорожный плащ. Глубокий капюшон скрыл приметное лицо магистра, а широкие полы — световой меч на поясе. Сегодня они оба должны были улететь с Корусканта: контакты магистра Винду в криминальном мире оказались неожиданно обширными, и рисковый контрабандист, согласный вывезти из столицы двоих джедаев, нашелся достаточно быстро. Но, как видно, Оби-Вану придется задержаться здесь на неопределенно долгий срок.

— Удачи тебе, Кеноби, — обернулся Мейс к нему, уже стоя в дверях. — Не вполне понимаю, что ты должен сделать, но надеюсь, что не зря оставляю здесь толкового генерала и сильного джедая.

— Магистр Йода всегда видел дальше нас.

— Надеюсь, что так оно и есть. Вот только его видения не уберегли Орден от краха.

Мейс скрылся за дверью, не став дожидаться ответа Оби-Вана. Его слова так и повисли в затхлом воздухе, холодные и презрительные. Полные злого разочарования.

Когда-то Оби-Ван желал походить на Мейса Винду. Сейчас же он думал о том, что скорее умрет, чем будет жить вот так — выплескивая злобу в безнадежной войне, заполняя пустоту в душе Тьмой.

Упаси его Сила от такой судьбы.

— Я всегда знал, что со временем ты станешь мудрее магистров Совета, Оби-Ван, — раздался голос за его спиной. — Во всяком случае, Мейса.

Медленно, будто во сне, Оби-Ван обернулся. Этого не могло быть. Он не мог снова услышать этот голос, ощутить это присутствие в Силе...

— Сказано же тебе было: своего второго помощника ты хорошо знаешь, — усмехнулся Квай-Гон. Фигура его была полупрозрачной, как голограмма, но в остальном учитель выглядел в точности так, как Оби-Ван запомнил его. Даже в Силе ощущался почти так же. — Или ты не рад меня видеть?

Оби-Ван почувствовал, как губы сами собой складываются в глупую, мальчишескую улыбку.

— Спрашиваете еще, мастер... рад. Больше, чем кому бы то ни было.

Появление Квай-Гона было невозможным, немыслимым чудом. А где одно, там и два, не так ли?

Впервые за эти безумные дни в душе Оби-Вана шевельнулась надежда, что он еще может что-то изменить к лучшему.

Спасибо за отзыв) Здорово, что удалось)




Использует-использует. Конечно, здесь не только в Силе дело. В толпе достаточно всего нескольких искренних крикунов, чтобы значительная часть тех, кто орал лишь потому, что орать надо, разогрелась и втянулась по-настоящему: внушаемость в большом скоплении людей повышается многократно, а способность к критическому мышлению и самоконтролю - ослабевает. Палпатин воздействием Силы просто приумножил этот эффект.



Уж точно не в ближайшие десять лет) Но в будущем - скорее всего.

Вечером того же дня император Палпатин раз и навсегда сбросил маску верховного канцлера. Стоя посреди пышно убранной Сенатской арены, он больше часа держал торжественную речь, обличая врагов и изменников, предрекая трудные времена и суля лучшее будущее для новой Империи.

"Эта война вдохнула новую жизнь в наше великое государство, — гремел голос новоявленного императора в зале Сената, и во всех уголках галактики миллиарды разумных существ приникали к экранам, чтобы услышать его. — Столетиями Республика шла к своей гибели, поощряя междоусобицы, коррупцию и несправедливость. Столетиями трансгалактические корпорации безнаказанно выкручивали руки правительству и пили кровь простых граждан, загоняя в кабалу целые сектора и подчиняя всю нашу экономику своим меркантильным интересам. Столетиями богатые народы властвовали над бедными, заботясь не о благе Республики, но лишь о своем собственном. Столетиями Орден джедаев, позабывший свои высокие идеалы, вершил судьбы отдельных людей и целых народов, самовольно приняв на себя непомерную власть и отринув всякую ответственность. Мы пожирали сами себя. Мы так долго игнорировали симптомы смертельной болезни, что уже забыли, каково это — быть здоровыми".

Сенат должен был пристыженно молчать — и он молчал, точно был сломлен своей виной. Но миллиарды простых граждан, смотревшие это обращение по ГолоСети, согласно кивали и обменивались с домочадцами одобрительными комментариями: Палпатин снова говорил правильные вещи, находившие отклик в душе каждого второго жителя Республики. В их глазах он был мудрым и достойным человеком, который не только не стесняется неудобной правды, но и делает все возможное, чтобы изменить их жизнь к лучшему.

"Это десятилетие было тяжелым. Нам выпало жить на изломе эпох и расплачиваться за ошибки предыдущих поколений. Болезнь, поразившая Республику, вошла в заключительную стадию и поставила наше государство на грань гибели. Мы не должны были выстоять — но выстояли, несмотря ни на что! В переломный момент мы предпочли единство разрозненности, самоотверженность — эгоизму и борьбу — бесславному поражению. Республика изменилась. Закалилась в горниле войны, стала сильнее и чище, чем когда бы то ни было. И в этом — заслуга всех нас, сохранивших верность единой Республике! Не аморфному союзу миров, но могущественной нации — единой, неделимой, великой!"

Сенату пришла пора восторгаться — и он взревел на тысячи голосов, будто и впрямь охваченный эйфорией. Кто-то лишь покорно исполнял свою роль, кто-то поддался неодолимому чувству сопричастности, что неизбежно возникает в толпе... но немало было и таких, кто действительно верил если не каждому слову, то самой идее. Во многих душах таится желание изменить мир к лучшему, и именно эту струну затрагивала речь Палпатина, позволяя самому незначительному из сенаторов причислить себя к творцам истории.

"Многое было сделано, но еще большее предстоит сделать. Война далека от завершения. Напротив — сепаратисты, не желающие возрождения Республики, наносят один удар за другим. Трансгалактические картели и коррумпированные правительства отдельных секторов продолжают сеять хаос в галактике, обманом и принуждением втягивая в войну миллионы ни в чем не повинных граждан. Орден джедаев, всегда считавшийся опорой Республики, наконец открыл свое истинное лицо. Попытавшись захватить власть и позорно примкнув к врагу, его лидеры навсегда замарали изменой свои имена и некогда славное имя Ордена. Сегодня этот союз изменников, преступников и авантюристов, именуемый Альянсом, — единственное, что стоит на нашем пути к миру, безопасности и процветанию! Говоря о независимости, свободном рынке и демократии, они стирают в пыль города, уничтожают тысячи мирных граждан, обрекают миллионы на нищету и жизнь в постоянном страхе. Разве имеем мы право уступить им?!"

Сенат, значительная часть которого не так давно всерьез задумывалась о присоединении к "союзу изменников, преступников и авантюристов", разразился яростным ревом, и немногие теперь могли с уверенностью сказать, что это было лишь игрой. Ярость и воодушевление вспыхивали в самых черствых сердцах, заглушая голос разума и заставляя забыть о привычном цинизме. Годы спустя многие станут отрицать это, но тогда, в момент рождения Империи, Сенат был по-настоящему искренен и единодушен.

"Чтобы противостоять этой угрозе, мы должны стать сильнее. Так отринем же ошибки и слабости, что едва не привели Республику к краху! Уважаемые члены Сената! Великий народ Республики! Во имя безопасности, процветания и стабильности нашего общества Республика будет реорганизована в Первую Галактическую Империю! Империю, в которой не будет места междоусобным войнам и разладу! Империю, в которой корпорации не будут властвовать над народом! Империю, которая создаст процветающее, справедливое общество и простоит тысячи лет, не дрогнув!"

Оглушительный рев сотряс стены Сената. Прожженные политики, что просчитывали каждый свой шаг и с пренебрежением относились к красивым речам, драли глотки с энтузиазмом юных активистов, в это же время скандировавших очень похожие лозунги на улицах и площадях. Многие годы спустя один из участников тех событий напишет в своих мемуарах: "Словно наваждение какое-то нашло. Я не мог думать и критически оценивать — только верить и поддерживать императора всей душой. Это было волшебное чувство, неповторимое. Чистый восторг. Те несчастные, кому доводилось пробовать глиттерстим, ярче других представят, о чем я говорю". Никто не думал в тот момент о выгодах и опасностях, никто не просчитывал дальнейшие события — вера в Империю и восхищение ее правителем владели умами существ, которые давным-давно разучились верить во что-либо.

Пройдет всего пара часов, и наваждение развеется. Но за провозглашение Империи сенаторы голосовали в едином и искреннем порыве, и процент голосов "против" укладывался в рамки статистической погрешности.


* * *
Историческое заседание Сената завершилось красиво и с помпой. Грянул гимн, но не республиканский — вместо привычных с детства нот, навевающих мысли о роскошных приемах и пышных балах, зазвучала грозная и тяжеловесная мелодия, предназначенная скорее для военного парада, нежели парламентских залов; с впечатляющей синхронностью поднялись со своих мест тысячи сенаторов и подхватили мелодию громогласными аплодисментами, эхо которых наверняка еще долго гуляло по Арене после того, как музыка стихла. По всему Корусканту в небеса взвились фейерверки — организованные инициативными и работящими ребятами из КОМПОЗР[1], они во всех смыслах добавили ярких красок этому вечеру и поддержали зарождающуюся атмосферу всенародного ликования. Через несколько дней власти обещались организовать грандиозный праздник в честь первого Дня Империи, с народными гуляниями, уличными ярмарками, концертами известных звезд оперы и эстрады, торжественными шествиями и — самое главное — военным парадом, по размаху превосходящим все предыдущие.

За все свои восемьдесят пять лет Бертрам Тиввус не видел такой качественной и масштабной раздачи опиума для народа, какую организовал Палпатин. А какова сама афера! Первая Галактическая Империя, подумать только! Абсолютная монархия после тысячелетий гипертрофированного парламентаризма! Ювелирно сработано, ничего не скажешь.

Старый ветеран госбезопасности с самого начала подозревал в Палпатине редкостного авантюриста, но то, что он сделал в итоге, просто поражало воображение. Зато сразу становилось понятно, отчего в последние годы Арманд сделался настолько скрытным и подозрительным даже в общении со своим другом и наставником. Участие в государственном перевороте кого угодно приучит видеть угрозу в каждой тени, а нынешний шеф Сенатской СБ и прежде отличался ярко выраженной профессиональной паранойей. Чем порой раздражал неимоверно.

От зашкаливающей концентрации патриотизма у Бертрама разболелась голова и обострился радикулит, но выключить голопроектор он не мог из педагогических соображений: малышка Исанн смотрела на экран во все свои огромные и счастливые глаза и разве что в ладоши от восторга не хлопала. Было бы жестоко и неправильно отбирать у девчушки эту "конфетку" после ужаса, который ей пришлось испытать, когда в здании Сената завязался бой и трансляция чрезвычайной сессии прервалась "по техническим причинам". Арманду бы по голове настучать за его любовь к эффектным представлениям и наплевательское отношение к родному ребенку, но что толку? Если к пятидесяти годам ума нет, то уже вряд ли когда-нибудь прибавится.

"Хорошо хоть додумался отправить девочку ко мне. Эта ее дуреха-гувернантка скорее окончательно довела бы ребенка до нервного срыва, чем успокоила".

— Он потрясающий, правда? — Исанн обернулась и одарила Бертрама счастливой улыбкой. Старик даже немного удивился, что она нашла в себе силы оторвать взгляд от Палпатина, изящно и даже как-то по-доброму втаптывавшего в грязь подставного либерального журналиста. — Теперь, когда джедаи и Сенат не могут строить против него козни, все точно будет хорошо!

"Смотря для кого", — подумал Бертрам, но вслух с малышкой согласился: ни к чему портить ребенку настроение, тем более что у нее-то уж точно есть все причины для радости.

Пока Исанн пожирала влюбленными глазами новоявленного императора, Бертрам смотрел на нее, добродушно посмеиваясь про себя: все, вот и первая влюбленность, теперь ни одному прыщавому пареньку из числа сверстников ничего не светит. Что ж, ничего удивительного: Исанн — девочка умная и не по годам развитая, вот и кумиры у нее поинтереснее малолетних красавчиков из мужских гимназий и звезд эстрады.

"Вот только вряд ли Арманд обрадуется, если лет через десять этот старый шельмец действительно обратит внимание на его красавицу".

Интервью продлилось еще около получаса, после чего сменилось дебатами экспертов-политологов. На счастье Бертрама, девочке они быстро наскучили, и она милостиво позволила увести себя на кухню — отпраздновать "папину победу" загодя купленным тортом. За столом Исанн трещала без умолку, делясь впечатлениями и надеждами на будущее. В числе последних, наряду с миром во всей галактике, подозрительно часто мелькала казнь Мейса Винду и, почему-то, Мон Мотмы. На вопрос, откуда у маленькой девочки такая кровожадность, маленькая девочка ответила просто и гениально: "А что, разве они не заслужили?". И ведь не поспоришь. Но поговорить с Армандом насчет того, что воспитывает дочку он несколько не так, как это делают нормальные люди, определенно стоило.

— А когда папа вернется? — спросила Исанн, когда от торта осталось лишь несколько крошек на тарелке. Бертрам потянулся было положить ей еще, но девочка отрицательно помотала головой. — Он же обещал, что приедет сразу же, как разберется с делами.

— Значит, еще не разобрался. Ты подумай, сколько на него сейчас свалилось.

— Да, наверное.

Девочка погрустнела и принялась смущенно колупать ложкой второй кусок торта, который Бертрам ей все-таки положил. Похоже, ее мучил какой-то другой вопрос, но она не решалась его задать. Старик посмотрел на нее понимающе, хитро прищурив глаза: дескать, говори, не стесняйся.

— Дядя Бертрам, — наконец подала она голос, набрав в грудь воздуха и приняв до смешного самоуверенный вид. — А как вы думаете, я бы смогла работать на благо Империи? Ну, как вы или папа?

"Ну, начинается... Эх, Вандрон, конечно, тот еще жук, но пропаганду развернул такую, что любо-дорого посмотреть. А у маленьких девочек из-за нее глупые мысли в голове появляются".

— Тебе-то зачем? — снисходительно улыбнулся он. — Исанн, наша работа на сказку не похожа. Думаешь, она действительно такая интересная и благородная, как показывают в фильмах?

— Я не дура, — обиженно насупилась девочка. — И побольше многих знаю, чем вы на самом деле занимаетесь. Может, это и не так здорово, как в кино, но уж точно интереснее, чем распоряжаться каким-нибудь благотворительным фондом, как мама. И гораздо важнее! Я хочу настоящим делом заниматься, понимаете? Приносить пользу Империи, а не просто пользоваться тем, что она мне дает. Иначе чем я буду лучше глупых куриц, которые учатся со мной в одном классе?

Она выглядела очень забавно в этот момент: огромные глаза сверкают, щеки горят, вид такой одухотворенный, что хоть сейчас в пропагандистский фильм о правильном воспитании молодежи... Бертрам не смог сдержать снисходительной улыбки.

— А может, ты прирожденный сенатор? — спросил он полушутя-полувсерьез. — Вот вырастешь и будешь продвигать правильные законопроекты, помогать императору делать Империю лучше... а папа твой — охранять тебя от политических противников, завидующих твоему влиянию, уму и красоте.

— Издеваетесь, — резюмировала Исанн, разочарованно вздохнув. — Ладно, я поняла... можно еще чаю?

Судя по хитрому блеску в глазах и упрямо сжатым губам, девочка твердо решила, что будет работать в госбезопасности. Бертрам нашел это очень милым и забавным: чем бы дитя не тешилось... ничего, еще год-полтора подонимает отца этой глупостью, а потом перебесится. Так со всеми детьми бывает.


* * *
Арманд приехал за дочерью ближе к ночи. К этому времени Исанн уже спала, утомленная долгим, богатым на события и переживания днем. Бертрам постелил ей в одной из спален, клятвенно пообещав разбудить, как только приедет отец, а сам дожидался друга, ученика и начальника в гостиной. На кофейном столике высилась бутылка отборного кореллианского виски, пока еще плотно закрытая, — напиток стоил примерно пятую часть от месячного жалования старика и потому бережно хранился до особого случая. Такого, как становление Империи, например.

— Я уже думал, что ты собрался ночевать в офисе, — приветливо улыбнулся Бертрам, когда Арманд переступил порог.

— И бросить тебя с моей маленькой фурией? Я слишком дорожу твоим здоровьем.

Он тяжело опустился в кресло и с наслаждением запрокинул голову, разминая затекшие мышцы. Даже в неярком свете торшеров было видно, что выглядит директор не лучшим образом: он казался бледным и осунувшимся; куда-то исчезли его привычные моложавость и энергичность — сейчас Арманду можно было не просто дать все его пятьдесят с небольшим, но и прибавить по ошибке с полдесятка лет.

"Ударный труд еще никогда не шел никому на пользу".

— Не наговаривай на маленькую, — с напускной строгостью проворчал Бертрам, разливая виски по стаканам. — У тебя прекрасная девочка, воспитанная, красивая и умная. Не пойму только, за что тебе досталась.

Он наполнил стаканы (скрюченные артритом руки дрожали, но Бертрам все же умудрился не пролить ни капли) и предложил один Арманду. Тот усмехнулся:

— И сам не знаю. Везение, Бертрам, чистое везение. Как она?

— Спит. Очень за тебя переживала. Проблем с ней не было... если не считать принудительный просмотр пропаганды. Исанн в восторге от Палпатина, и мне приходилось восторгаться вместе с ней.

Арманд хрипло рассмеялся, да как-то невесело. Кажется, у каждого, кто знал Палпатина достаточно близко, с годами вырабатывался иммунитет к его почти сверхъестественной харизме.

— Маленькая еще, впечатлительная... потом поумнеет.

— Что-то ты не очень рад триумфу.

— Отчего же? Рад... только сил никаких уже не осталось. Хоть бы день не видеть все эти рожи.

— За что боролся, Арманд. Лучше меня понимаешь, что покой тебе в ближайшие годы разве что сниться будет.

Они выпили молча — ни нужды, ни настроения для тостов не было. Некоторое время сидели в тишине: Арманд в ней отчаянно нуждался после прошедшего дня, а Бертрам хорошо это понимал. В который раз старик порадовался про себя, что ему в свое время хватило ума отказаться от директорского поста: страшно представить, сколько нервных клеток и лет жизни он себе сберег.

— Ну, рассказывай, — мягко потребовал он, когда Арманд лицом стал напоминать скорее живого человека, чем поднятого из могилы мертвеца. — Какие новости из коридоров власти?

— За пять минут не расскажешь, — Арманд страдальчески поморщился и плеснул себе еще виски. — В общем и целом — неплохо. Его величество спектаклем остался доволен, раздает титулы, ордена и полномочия всем, кто под руку подвернется. Проект реформы Убиктората, которую я у него уже год выбить пытаюсь, наконец подписал... вот только с оговоркой. С той самой.

Бертрам понимающе кивнул.

— Вандрон все-таки протолкнул свой проект политической полиции? Ну, это было ожидаемо. Много полномочий оттяпал?

Главный пропагандист Республики, а теперь и Империи, давно носился с идеей эдакого промежуточного звена между ведомством Арманда и обыкновенной полицией. Что не нравилось, естественно, ни Арманду, ни министру внутренних дел, но явно нравилось Палпатину, не желавшему сосредоточения слишком большой власти в руках главы ССБ. Проект Вандрона, чтоб этому жуку до конца жизни речевки своих активистов слушать, был обречен на успех.

— Достаточно. Стихийные бунты, уличные беспорядки, терроризм мелких и средних масштабов, надзор за морально-идеологической обстановкой в войсках — все это теперь его вотчина. Формально это его ИСБ стоит ниже нас и обязана оказывать всестороннее содействие по первому же требованию, но знаю я, как это на практике будет выглядеть. Палпатину явно кажется, что мне слишком хорошо жилось.

— Избаловался ты, вот что я тебе скажу. Одна дублирующая служба лучше, чем четыре. Забыл уже, как это было?

— Твоя правда. Ну, за перемены к лучшему.

— Давай за них.

После второго стакана виски сил у обоих мужчин заметно прибавилось. У Бертрама даже мелькнула шальная мысль, что он поторопился со своим решением, озвучить которое Арманду все время мешала то совесть, то дела, то неподходящий момент. Но тут же его руки задрожали так сильно, что старик чуть не расплескал остатки алкоголя себе на грудь.

Нет, все-таки не поторопился. Вернее, даже припозднился лет как минимум на десять.

— Арманд, — начал он через силу, — ты знаешь, как я ценю и уважаю тебя. Я искренне горжусь всем, чего ты добился. И, думаю, ты вполне в состоянии идти дальше без брюзжания древнего старика, который даже роспись свою на рапорте об отставке ровно поставить не может. Ты в этом убедишься, когда этот документ завтра ляжет тебе на стол.

Бертрам криво усмехнулся, но Арманд не ответил даже подобием улыбки.

— Значит, уходишь на покой?

— Да. И не только потому что устал. Скажу тебе откровенно, я не желаю видеть больше ни одной государственной тайны, за знание которой меня могут придушить в собственной постели. Хочу остаток жизни провести спокойно.

"И никогда, никогда больше не смотреть в твои глаза и гадать, не решил ли ты, что я знаю слишком много. Ты хороший человек, Арманд. Но директор Айсард — безжалостный мерзавец без чести и совести. Не хочу я больше видеть эту твою ипостась".

Какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза. Бертрам знал — Арманд прекрасно понял все, о чем он умолчал. Они давно уже научились понимать друг друга без слов.

— И я этого хочу, Бертрам, — сказал он тихо. — Я приму твою отставку. И не волнуйся: я никогда не прикажу придушить в постели человека, который имел сотню шансов уничтожить меня и не воспользовался ни одним.

[1] Комиссия по защите Республики, вскоре после провозглашения Империи преобразована в Комиссию по охране Нового порядка. Общественная организация, призванная продвигать идеи Палпатина среди широких слоев населения.

Корускант понемногу возвращался к нормальной жизни. Граждане, разогнанные по домам сигналом тревоги, ближе к вечеру вновь высыпали на улицы, разбредаясь кто по офисам — наверстывать впустую потраченные часы, а кто — по кафе, кантинам и ресторанам, заливать стресс алкоголем и заедать деликатесами. В районах подальше от Правительственного жизнь потекла своим чередом и того раньше: если обитателям административного центра пришлось дожидаться отмены режима контртеррористической операции, то остальные лишь из новостей узнали о сегодняшнем сражении — первом, но далеко не последнем в хронике новой гражданской войны.

Все закончилось так быстро, что Корускант не успел толком испугаться. Весть о спасении Верховного канцлера и вероломном предательстве Ордена джедаев стремительно облетела всю цивилизованную галактику, и теперь Республика замерла, с опаской и настороженным интересом дожидаясь развязки самого грандиозного, тревожащего и непредсказуемого спектакля в своей новейшей истории. Чтобы публика не заскучала за время антракта, СМИ по мере сил развлекали ее разносортной пропагандой и информационным шумом политически верной тональности, а молодежное крыло Комитета по защите Республики проявляло чудеса организаторской работы, устраивая один громкий митинг в поддержку Палпатина за другим. Иные крикуны водрузили на знамя сегодняшнюю победу над конфедератами и без умолку восхваляли доблестных защитников Корусканта и государства — флот, армию и спецслужбы, другие же клеймили позором изменников-джедаев и сенаторов-сепаратистов.

Здание Сената спешно приводили в порядок. Тела распределили по моргам при крематориях, полы застелили новыми ковровыми дорожками взамен испорченных, мусор убрали. Лишь кое-где остались прожженные выстрелами дыры, но и они исчезнут через день-другой после небольшого косметического ремонта. Впервые за много лет главный вход и Сенатскую арену украсили огромные полотнища с гербом Республики, которые извлекались из хранилищ только по случаю инаугурации нового канцлера или события, не уступающего ей по значимости.

Сенат готовился к новой чрезвычайной сессии, которой суждено было подвести финальную черту под историей Республики. Теперь уже никто не помышлял о том, чтобы выступить против канцлера: за дверьми богатых гостиных шептались о беспределе и зловеще пророчили трудные времена, но в этих речах не было ничего, кроме страха и фатализма. Большинство же сенаторов строило далекоидущие планы, связанные с грядущими переменами и переделом власти. Кто-то осторожно "наводил мосты" между своими фракциями и бывшими противниками, кто-то торопился засвидетельствовать перед Палпатином свое почтение и всестороннюю поддержку, а кто-то торопливо составлял прошение о собственной отставке. От наплыва бывших членов Делегации, вдруг возжелавших установить "доверительные деловые отношения" с наиболее видными людьми канцлера, последних спасала лишь охрана и возможность сослаться на занятость.

Множество вопросов, слухов и догадок порождала во властных кругах личность Энакина Скайуокера. Джедай, повернувший оружие против братьев по Ордену и спасший правителя Республики от гибели, был для большинства фигурой непонятной и темной. ГолоСеть пела дифирамбы его отваге и верности долгу, призывая других джедаев опомниться и последовать его примеру, однако сильные мира сего справедливо полагали, что не все так просто в истории благородного рыцаря. Те немногие, кто знал о его давней дружбе с Палпатином, шептались о заблаговременном сговоре. Другие подхватывали песню о чести и долге — с той лишь разницей, что место восхищения в их речах занимала снисходительность с легким оттенком презрения. Тех, кто знал правду, можно было пересчитать по пальцам одной руки, и своими мыслями они не делились ни с кем. Однако вопрос, что же Скайуокер получит в награду за свой подвиг и какое место займет при Палпатине, занимал всех без исключения.

Всех — кроме самого Энакина. В то время, когда высший свет Республики строил версии о его дальнейшей судьбе и власти, что будет — или не будет, — дарована ему, Скайуокера не волновало ничего, кроме благополучия Падме Амидалы и ее ребенка. Которое, в свою очередь, в Сенате волновало разве что Бейла Органу и Терр Танил: для остальных яркая, харизматичная, но поразительно наивная оппозиционерка перестала существовать, исчезнув с политической сцены.

Политики, лишенные связи с Силой, вычеркнули Падме Амидалу из числа тех, кто достоин внимания. Однако двое могущественных одаренных, находившиеся по разные стороны галактики, конфликта и Силы, не торопились списывать ее со счетов.

Падме Амидала не была соперницей будущему императору, как не была ценной союзницей Альянсу повстанцев. Важность ее заключалась в ином.

Дарт Сидиус смотрел на Падме и видел цепь, на которую он посадит сильнейшего одаренного из всех, что рождались в последние столетия. Женщину, что позволит ему полностью подчинить себе Энакина Скайуокера, сама того не желая.

Магистр Йода, чей взгляд был направлен в будущее, скрытое туманом и Тьмой, смотрел на нее и видел мать, что воспитает новую надежду Республики. Настоящего Избранного, которому суждено вернуть к Свету заблудшего Энакина Скайуокера и всю галактику, так охотно бросившуюся в объятия Тьмы.

Лишь время покажет, чье видение было более верным. Пока же картины будущего менялись так стремительно, что даже сильнейшие провидцы обоих Орденов не могли поручиться за истинность своих прогнозов.

Время перемен катилось по галактике на всех парах и даже не думало замедлять свой ход.


* * *
Энакин потерял счет времени, сидя рядом с Падме в маленькой операционной частного медицинского центра. Врачи и дроиды-хирурги наперебой твердили ему, что состояние роженицы и детей в норме, и операция проходит без осложнений, однако после проклятых снов, донимавших его столько дней, поверить в это было нелегко. Дошло до того, что Падме, слегка одурманенная наркозом, успокаивала его, шепча что-то утешительное и крепко сжимая его пальцы в прохладной, чуть влажной от пота ладони. Она улыбалась — хоть и слабо, но от души, а Энакин едва мог приподнять губы в жалком подобии улыбки: при каждом взгляде на Падме в памяти всплывали обрывки кошмарных видений, в которых она умирала, а он ничего не мог с этим поделать.

Энакин даже не сумел толком обрадоваться, узнав, что у них будет двойня. Два ребенка. Вдвое больше шансов, что что-то пойдет не так, — вот и все, о чем он мог думать. Зато Падме была счастлива: впервые за эти дни Энакин видел ее такой, какой полюбил когда-то — искренней, исполненной воли к жизни, несмотря на усталость. Под наркозом она не чувствовала боли и то ли не могла, то ли не хотела понять тревог мужа.

Энакин готов был сделать что угодно ради нее. Даже сражаться с самой смертью, если придется — пусть и понятия не имел, как. Только бы все завершилось хорошо. Только бы все было не напрасно...

— Эни!

Энакин встрепенулся и в безотчетном ужасе стиснул ладонь Падме. И только секундой спустя понял, что она смеется.

— Сэр, — донесся до него механический голос. — У вас близнецы. Мальчик и девочка. Состояние детей и роженицы в норме.

— Он повторил это уже третий раз, — со смешком сообщила Падме. — Да обернись же ты!

Дроид, устав дожидаться реакции счастливого отца, обогнул койку и осторожно передал Падме маленький пищащий комочек, который он уже успел обмыть и завернуть в пеленки. Второго ребенка — молчаливого и как-то не по-младенчески серьезного, — ей с профессиональной равнодушно-радостной улыбкой отдала женщина-медик.

— Поздравляю вас, госпожа Амидала. И вас... — она замешкалась, не уверенная, как теперь стоит обращаться к бывшему джедаю, — господин Скайуокер. Чудесные дети, просто чудесные.

С минуту Энакин только и мог, что ошарашенно смотреть на столь внезапно обретенное семейное счастье. Падме, улыбаясь так светло и радостно, как не улыбалась с самой их свадьбы, прижимала к себе детей и ворковала с каждым из них, живая и здоровая. А потом он и сам почувствовал, как уголки губ ползут вверх — будто помимо воли самого Энакина, еще не успевшего осознать, насколько хорошо все закончилось.

— Падме, они...

— Прекрасны, да?

Вообще-то, Энакин собирался спросить, здоровы ли их дети. Но тут вспомнил, что дроиды повторили это с десяток раз.

Совершенно здоровы. Оба. Как и мать.

— Да, — прошептал Энакин, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от радости и облегчения. — Самые прекрасные дети в галактике.

Протянув руку, он несмело коснулся щеки одного из малышей. Тот забавно сморщился и, выпростав ручонку из пеленок, попытался схватить отца за палец. Второй ребенок — девочка? мальчик? на вид пока не отличить, — возмущенно запищал, требуя внимания и к себе.

Какое-то время молодые родители молчали, наслаждаясь моментом. Хотелось растянуть его как можно дольше, не вспоминая ни о чем — ни о Республике, ни об Альянсе, ни, уж тем более, о Палпатине с его кликой.

Но вся беда с идиллическими моментами в том, что они никогда не длятся достаточно долго.

— Эни, — тихо позвала Падме. По ее лицу, только что светившемуся счастьем, словно пробежала тень. — Скажи мне, пожалуйста... наши дети — одаренные?

Энакин помрачнел. Вопрос Падме тянул за собой слишком много других, задумываться над которыми совершенно не хотелось. Только не сейчас, когда все так прекрасно. Когда все наконец-то так, как должно быть.

— Падме, — он мягко коснулся ее руки. — Не надо об этом сейчас, хорошо?

Она смерила мужа долгим взглядом. Казалось — сейчас заупрямится, как это бывало всегда, настоит на своем...

Падме вновь улыбнулась — с заметным усилием, но все же. Безмятежное выражение не спешило возвращаться на ее лицо, но ушла и пугающая серьезность, предвещавшая бурю.

Падме тоже не желала портить такой момент разговорами о будущем.

— Ты прав, Эни. Потом поговорим... обо всем.

Фанфик обновляется на фикбуке: https://ficbook.net/readfic/2504606

Спасибо за отзыв)



Увы, по-другому не бывает. История становления Республики ничуть не менее кровава, чем у Империи, и крови у джедаев на руках предостаточно.



Мейс с поля боя уйдет либо с победой, либо вперед ногами, иначе он не может.



Для Винду это ровным счетом ничего не меняет. А вот Оби-Вану приказ убить Энакина (если таковой поступит) может показаться как минимум спорным.



Спойлерить, не спойлерить... каноничной концовки не будет, но это все, что я скажу)



Падме будет либо в следующей главе, либо через одну.

Воздух пропах дымом и гарью. Во рту горчило: зловонный ветер швырял в лицо пепел и пыль, и та противно скрипела на зубах. Время от времени на пути попадались деревья — все как одно изломанные и пожухлые. До самого горизонта простиралась выжженная, изрытая кратерами пустыня, из которой гнилыми пеньками то здесь, то там торчали обломки зданий. Зарево далеких пожаров расцвечивало сизое небо.

Мейс брел наугад, безо всякой цели. В руке он крепко сжимал рукоять меча: хотя вокруг не было ни души, чувство опасности не оставляло его. Не оставит теперь уже никогда: оно въелось в душу, как копоть — в стены разрушенных домов, видневшихся впереди. Враг мог скрываться где угодно, под чьей угодно маской. То, что его нигде не было видно, еще не означало, что он не скрывается поблизости, выжидая подходящего момента.

Вокруг, как на грех, становилось все темнее. Со всех сторон — клубящееся марево, похожее на густой туман. Из-за него Мейсу постоянно мерещилось какое-то движение в полумраке. Он готов был поклясться, что несколько раз замечал чей-то силуэт, но тот всегда истаивал бесформенной дымкой прежде, чем магистр успевал толком приглядеться.

По мере того, как он брел по серой пустоши, на пути стали попадаться следы недавних сражений: мертвые тела, припорошенные пылью, оружие, брошенное и втоптанное в землю, обломки орудий и бронетехники. Неподалеку от разрушенного поселения черный дым поднимался над покинутым республиканским шагоходом. Лежащий в руинах городок казался смутно знакомым, но Мейс никак не мог взять в толк, откуда именно. Слишком часто ему доводилось видеть подобные картины.

По безлюдным улицам он пробирался очень осторожно, напряженно осматриваясь по сторонам и прислушиваясь к тишине. Ничего — только звук собственных шагов и вой ветра. Городок казался мертвым, давно заброшенным, но, несмотря на это, чувство безотчетной тревоги стремительно нарастало.

— Магистр Винду. Приятно видеть вас снова.

Мейс обернулся на голос, одновременно активируя клинок. Дарт Сидиус поприветствовал его привычной улыбкой, до того безукоризненно вежливой, что от нее становилось не по себе.

Они стояли всего в нескольких шагах друг от друга. Не заметить человека на таком ничтожном расстоянии было физически невозможно, и все же Мейс обнаружил присутствие ситха лишь в тот момент, когда он сам подал голос.

— Для вас это чувство, должно быть, уже не внове, — все с той же светской улыбкой изрек Сидиус, и Мейс, как ни странно, усмехнулся в ответ.

— Что верно то верно, лорд Сидиус. Дорого же вы заставили Орден заплатить за его слепоту.

Повелитель ситхов казался безоружным, и Мейс тоже деактивировал меч и повесил на пояс. Вовсе не следуя какому-то неписанному этикету, которым так любил щеголять Дуку, а из простого нежелания выглядеть слабым на фоне безмятежного противника. Да и вряд ли оружие понадобится ему в этот раз. Нереальность происходящего была для Мейса совершенно очевидна — так к чему сражаться еще и во сне, когда настоящих битв ему было вполне достаточно?

— На вершинах, за которые сражаемся мы с вами, цена ошибки всегда высока, — сказал Сидиус так непринужденно, будто вел очередную пустую беседу на светском мероприятии. — Не думаю, что вы проявили бы больше снисхождения, случись мне оступиться.

— Черта с два. Следовало лишить вас головы при первой же возможности.

— Несомненно.

Сидиус указал костлявой рукой на улицу впереди, приглашая пройтись. Мейс не видел причин отказываться, хотя в реальной жизни не обмолвился бы с ситхом и словом. Тот факт, что сейчас они были бессильны причинить вред друг другу, лишал конфликт всякого смысла.

Путь уводил их все дальше в руины мертвого города. Издалека казалось, что он едва ли заслуживает такого названия, но теперь перед Мейсом неожиданно вырос целый мегаполис, пусть и полуразрушенный, обезображенный боевыми действиями. Обернувшись, магистр обнаружил за собой тот же закованный в металл проспект, что простирался впереди. Пустошь и разбросанные по ней неказистые домишки исчезли без следа. Неизменным осталось лишь небо — серое с алым — и воздух, насквозь пропахший войной.

— Странные декорации, — отметил он, вглядываясь в пустые окна высотных домов. — Уж точно не те, что выбрал бы я. Ваша работа, лорд Сидиус?

— Моя? — ситх насмешливо прищурил желтые глаза. — Это ваш сон, магистр. Я здесь не более чем статист.

Ветер взвыл, бросив Мейсу в лицо пригоршню пепла и пыли. Вдалеке стремительно занимался пожар,охватывая одну высотку за другой. Тишина вдруг ожила, взорвалась криками и стонами, грохотом тяжелых орудий и визгом бластеров. Мейс смотрел на разворачивающийся перед ним кошмар, не в силах сбросить оцепенения, а Сидиус — улыбаясь, мечтательно и довольно.

— Посмотрите вокруг, Мейс, и насладитесь зрелищем. Разве не этого вы хотите? Ведь вы делаете все, чтобы как можно больше миров выглядело именно так...

Совсем рядом раздался пронзительный женский вопль, вскоре перешедший в надрывные рыдания. Кажется, несчастная звала своего ребенка — то ли потерявшегося, то ли погибшего. Мейс с трудом заставил себя не оборачиваться и твердо смотреть вперед.

Это сон. Сон и ничего более.

— Не равняйте меня с собой, — ответил он резко. — Войну начали вы. Я же делаю все, чтобы избавить галактику от вас и ваших безумных идей.

— Не смею сомневаться. И именно поэтому приумножаете ее страдания, развязывая новую войну. Я понимаю вас, магистр, и восхищаюсь вашей решимостью: немногим джедаям хватило бы смелости принять правду во всей ее неприглядности, как это сделали вы.

Сон или нет, но в тот момент Мейс готов был выхватить световой меч и выжечь с лица старика эту до омерзения благостную улыбку — вместе с самим лицом, сквозь знакомые черты которого проступало, как из-под плохой голографической маски, нечто устрашающее и отвратительное. Останавливало лишь нежелание проигрывать ситху пусть даже в воображаемой словесной дуэли.

— Мы ведь с вами оба мечтатели, Мейс. Идеалисты, как бы смешно ни звучало. Вот только идеалы у нас слишком разнятся, и чтобы мечты одного из нас воплотились в реальность, другой должен остаться ни с чем. Третьего пути ни вам, ни мне не дано. Что значат годы хаоса и разрухи, когда победитель в этой войне получит право определять будущее галактики на столетия вперед? — Сидиус поймал ладонью несколько хлопьев пепла и растер их между пальцами. — Пыль, магистр. Всего лишь пыль под ногами.

Мейс хотел возразить, да все возражения рассыпались, едва он успевал подумать о них. Пустые слова и абсурдные догмы, которыми в учебниках истории прикрывают некрасивую, жестокую правду, годились для юнцов и простых солдат. Никак не для того, кто ведет армию в бой.

Милосердием и терпимостью ли Орден победил Империю ситхов тысячелетия назад? Покоем и непротивлением ли был низвергнут с трона император Вишиэйт и сокрушена его Империя — самое могущественное и совершенное из ситских государств? Или, быть может, Темному Братству лорда Каана Орден противопоставил фатализм и смирение?

Тысячу раз нет! Никогда джедаи не прятали голову в песок, но встречали Тьму доблестью, решимостью и силой оружия. Именно поэтому Орден простоял тысячелетия и был низвергнут лишь сейчас — когда позабыл об этом, слишком увлекшись неверной, ущербной трактовкой джедайского пути.

Город пылал все ярче; огонь охватывал одно здание за другим, подбираясь все ближе к их улице. Раскаленный воздух обжигал легкие. Крики стояли в ушах, заглушая слова Сидиуса — или его собственные? Мейс уже не мог провести границу, так созвучны были их мысли.

— Вы правы, лорд Сидиус, — прошептал Мейс хрипло, склонившись к противнику. — Галактика слишком мала для нас обоих. И я не успокоюсь, пока не увижу вашу Империю повергнутой в прах, какую бы цену ни пришлось заплатить за это.

С грохотом обрушился один из небоскребов, и огонь, охвативший его, победно выбросил в сумрачное небо сноп искр. Лицо Сидиуса в отблесках пламени исказилось ужасающим, гротескным образом: глаза пылали расплавленным золотом, кожа плотно обтянула кости и побледнела до нездорового сероватого оттенка. Улыбка, скривившая тонкие губы, уже не имела ничего общего с той, которой канцлер Палпатин одаривал граждан Республики с голоэкранов, — звериный оскал на жутком лице, почти потерявшем сходство с человеческим. Мейс подозревал, что сам выглядит немногим лучше, но в тот момент ему было решительно все равно.

— Наконец-то мы с вами говорим на одном языке.

— Да. Вы не представляете, как давно я этого ждал.

Мейс резко сжал ладонь в кулак. Сила рванулась вперед и стиснула тонкую шею ситха железным захватом. И в этот раз Мейс не собирался останавливаться.

— Не только ситхи умеют говорить на языке насилия, — прошипел он Сидиусу в лицо. — Очень скоро вы в этом убедитесь.

Последним, что Мейс услышал, был оглушительный рев пламени и торжествующий смех Палпатина. Даже когда сон растворился туманной дымкой, магистр продолжал слышать его... и вдруг осознал, что улыбается в ответ.

Наконец-то он мог быть честен с собой.

* * *

Пробуждение было неприятным. Боль, в пылу сражения казавшаяся Мейсу наименьшей из проблем, набросилась на него с прежней силой, стоило ему неосторожно пошевелиться. Магистр попытался поднять руку, чтобы протереть глаза — веки склеило коркой, — и с удивлением обнаружил, что сделать это не так-то просто: ощущение было такое, будто мышцы наотрез отказывались работать. Голова болела, точно по ней долго били чем-то тяжелым, и каждое движение отзывалось приступом тошноты.

С грехом пополам Мейс заставил себя сесть и открыть глаза. Помещение, в котором он оказался, едва ли можно было назвать жилым: маленькая каморка с голыми стенами и железным полом, из мебели — две двухъярусные кровати, приткнувшаяся в углу кухня и стол у окна, занавешенного не первой свежести тряпкой. Лампа под потолком была тусклой, но даже ее свет резал глаза. Условия не из лучших, но сейчас Мейсу было вполне достаточно того, что очнулся он не в тюремной камере. И не в одиночестве.

— Оби-Ван? — окликнул он человека, сгорбившегося и, кажется, дремавшего за столом. Слова давались с трудом: горло ужасно пересохло.

Услышав голос Мейса, Оби-Ван встрепенулся. Выглядел он не лучшим образом: волосы растрепались и свалялись неопрятными колтунами, синяки под опухшими глазами вполне могли сойти за следы побоев. О своем собственном виде Мейс мог лишь догадываться, но предполагал, что некоторые покойники перед погребением выглядят здоровее.

— Я уже начал бояться, что вы не очнетесь, — Оби-Ван вымучил усталую улыбку. — Вы провели без сознания несколько часов.

— Могло быть и хуже, — Мейс с опаской коснулся раны на боку. Оби-Ван где-то раздобыл чистые бинты и, судя по запаху, еще и бактой разжился, так что болела она гораздо меньше, чем он ожидал. — Спасибо тебе, что вытащил. Где мы?

Он закашлялся, и Оби-Ван подал ему бутылку с водой, которую Мейс едва не выронил: взять что-либо дрожащими, ослабевшими пальцами оказалось сложнее, чем можно было подумать.

— В Ускру. Трущобы каких поискать, но есть хоть какая-то надежда, что здесь нас не найдут в первый же день.

Мейс кивнул, за что тут же поплатился сильным головокружением. Пожалуй, хуже Ускру были только древние кварталы почти у самой поверхности, овеянные городскими легендами и населенные такими вырожденцами, что последняя шантрапа покажется на их фоне достойными гражданами. Мелкие преступники, нелегальные иммигранты, беднейшие из чернорабочих и целые армии нищих теснились здесь едва ли не на головах друг у друга, как нельзя лучше иллюстрируя катастрофическую перенаселенность Корусканта и ужасающую бедность нижних уровней этого блистательного города-планеты. Отыскать двоих людей в этом муравейнике немногим проще, чем отличить одного джеонозианца-рабочего от другого.

— В качестве временного укрытия сгодится, но надолго здесь задерживаться нельзя. Чем скорее мы выберемся с этой планеты, тем лучше.

Собравшись с силами, Мейс встал с постели. Осторожно, игнорируя головокружение и чудовищную слабость во всем теле, прошелся по комнате. Все было не так уж плохо: серьезных ран ему на нанести не сумели, а усталость должна пройти через день-два. Скорее всего, уже к утру он будет способен отправиться с визитом к одному знакомому контрабандисту и напомнить об уже четвертый год как задолженной услуге. Насколько Мейс знал этого человека, тот не питал иллюзий насчет щедрости официальных властей и вряд ли откажется от стабильного потока кредитов, которым может обеспечить его работа на Альянс.

Если у Оби-Вана и имелись собственные соображения на этот счет, он предпочел оставить их при себе. Вернувшись за стол, он отсутствующим взглядом уставился в окно, сгорбившись, как старик. Около его стула Мейс заметил початую бутылку ядреного кореллианского самогона, но даже не подумал упрекнуть молодого магистра в малодушии. Что греха таить, он и сам не отказался бы от стопки-другой.

— Палпатин жив, — сказал Оби-Ван вдруг, все так же глядя в никуда. — Храм был захвачен... уж не знаю, что теперь с ним намерены сделать. Снести, намертво запечатать или перестроить Сидиусу под дворец.

У Мейса дернулись губы — то ли в усмешке, то ли в судороге. Дворец... с Палпатина станется.

— Следовало ожидать, — сказал он ровно, ничем не выдав своей досады. "И все-таки жив, мерзавец". — После эвакуации Храм остался практически без защиты.

— Дело не только в этом, магистр, — лицо Оби-Вана исказилось болью. Он сжал кулак, и бутылка на полу взорвалась с жалобным звоном, брызнув по ногам Мейса пойлом вперемешку с осколками. Комнату наполнил запах дешевого спирта. — Нас предали. Полагаю, вы догадываетесь, кто.

Мейс мог бы многое сказать. О том, что он думает о безответственности Оби-Вана и его полной бездарности как наставника. О том, что он думает о Квай-Гоне и его пренебрежении правилами Ордена. Да и о себе Мейс много нелицеприятного мог сказать: ведь именно он оставил мальчишку без присмотра, когда ситуация была так опасна и непредсказуема.

Он промолчал — только ободряюще положил руку Оби-Вану на плечо.

Все они допустили немало ошибок. Каждый знал свою вину, и каждый должен был найти свой путь к искуплению.

Мейс свой уже нашел. Найдет и Оби-Ван — когда победит страх и отвращение перед тем, что надлежало сделать.

А что на фикбук не переберетесь?) Там хоть перекати-поле не летает.

Явочная квартира располагалась достаточно далеко от Правительственного района, чтобы за время пути Энакин успел привести мысли в порядок. Насколько это было возможно, естественно: до конца уложить в голове произошедшее и совершенное ему так и не удалось, и вряд ли удастся в ближайшие недели, если не месяцы. Свыкнуться с этим — тем более. Все, что он сумел, так это вытребовать у собственной совести отсрочку: пусть хоть заживо сожрет его потом, когда Падме окажется в безопасности, подальше от грязных лап солдатни и шпиков Айсарда. А до тех пор Энакину было не до самоедства.

Дом, в котором держали Падме, был вполне приличным: да, не элитный жилой комплекс на Республиканской, но и отнюдь не трущобы, как Энакин опасался поначалу. Судя по указателю, в нежилой секции здания располагалась частная клиника. Открытие это, по идее, должно было бы успокоить Энакина, но почему-то заставило сердце тревожно сжаться. Мысли, что Падме могла понадобиться помощь врача, он старался не допускать все это время и теперь непроизвольно ускорил шаг.

До лифта он добрался чуть ли не бегом.

Когда Энакин поднялся на нужный этаж, из соседней квартиры как раз выходила благообразного вида женщина. Увидев юношу в джедайской одежде, уставилась на него как на привидение, глупо разинув рот и испуганно вцепившись в сумочку.

"Хорошо хоть орать не стала", — с раздражением подумал Энакин, когда эта жертва ГолоСети резво шмыгнула обратно за дверь и заперлась. Наверное, бросилась обзванивать органы правопорядка, как подобает законопослушной гражданке.

Отчего-то эта мысль отозвалась в душе горечью и гневом. Интересно, долго ли еще он будет принимать на свой счет всю грязь, льющуюся на джедаев?

Энакин невесело усмехнулся, набирая на нужной двери код, заученный за время дороги.

"Мне бы для начала научиться говорить "они" вместо "мы" и перестать кривиться, когда кто-то заводит эту песню про мятеж и попытку государственного переворота. А то свет, чего доброго, подумает, будто герой Республики сочувствует предателям. Неловко выйдет".

Контрольная панель приветливо засветилась зеленым, и дверь открылась с негромким шорохом. Квартира встретила Энакина сумрачным холлом и каменной мордой офицера, расположившегося в кресле у стены.

— Мастер Скайуокер? — осведомился он пренебрежительно, даже не потрудившись встать и изобразить почтение. — Ну наконец-то. Мои ребята скоро взвоют от общества госпожи сенатора.

— Она в порядке?

— Она-то? — офицер весело фыркнул. — Лучше не бывает. Чего не скажешь о бедолагах, которые вынуждены находиться с ней в одной комнате. Парни уже наизусть выучили ту часть Конституции, где говорится о сенаторской неприкосновенности, и еще Уголовный кодекс в памяти немного освежили. Сейчас госпожа вроде притихла, но лучше заберите ее поскорей, пока она статьи о превышении полномочий силовыми структурами в довоенной редакции зачитывать не начала.

Он ухмыльнулся, будто приглашая Энакина вместе повеселиться над глупостью и вздорностью его жены. Но Энакин не улыбнулся в ответ и не поддержал панибратство эсбэшника понимающим смешком. Вместо этого он резко шагнул вперед и угрожающе навис над мужчиной — и тот, несмотря на довольно внушительное сложение, словно стал ниже ростом и уже в плечах.

— Вы забываетесь, офицер, — пророкотал Энакин и сам поразился тому, как зловеще и холодно прозвучали его слова. — Госпожа Амидала — моя супруга и член Галактического Сената. Не смейте отзываться о ней без должного почтения.

Офицер нервно сглотнул. От его наглости и расслабленности не осталось и следа: он подобрался, торопливо застегнул распахнутый ворот мундира и, кажется, всерьез подумывал о том, чтобы встать и запоздало отдать честь.

— Разумеется, сэр. Приношу извинения.

Энакин не удостоил его ответом. Не затем он сюда пришел, чтобы тратить время на громил Айсарда, возомнивших о себе слишком многое. Падме была здесь и нуждалась в нем: даже не прислушиваясь к Силе Энакин чувствовал ее страх и отчаяние.

"Если эти ничтожества хоть пальцем тронули ее..."

Он глубоко вздохнул, пытаясь обуздать гнев. Слишком уж охотно отзывалась на него Сила, а после резни в Храме Энакин стал относиться к ней с небывалой прежде осторожностью.

Нельзя спускать этого зверя с цепи. Только не рядом с Падме и малышом.

У дверей гостиной он немного замешкался, собираясь с мыслями. Разговор предстоял непростой, и Энакин понятия не имел, что собирается сказать Падме. Самой разумной идеей казалось просто увести ее отсюда, пообещав объяснить все потом, и выиграть тем самым небольшую отсрочку для себя...

Но Падме не позволила и этого. Двери распахнулись, и она сама шагнула ему навстречу: бледная, с покрасневшими глазами, но оттого не менее решительная. Губы упрямо сжаты, подбородок гордо вздернут, плечи расправлены — хоть сейчас на экраны, демонстрировать населению галактики несгибаемый дух демократии. За ней следовал капитан Тайфо, вознамерившийся, судя по виду, защищать госпожу от любой напасти, начиная от вражеского обстрела и заканчивая косыми взглядами.

— Энакин?!

Можно было ожидать, что напуганная женщина, которую насильно удерживают взаперти, обрадуется появлению мужа. Однако Падме всем своим видом выражала удивление и настороженность, и кидаться спасителю в объятия совершенно не торопилась.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спросила она едва ли не обвиняющим тоном. — И как тебя пропустила охрана?

Можно было подумать, что он без приглашения вломился на очередное заседание ее ненаглядной Делегации. Энакин ощутил внезапный прилив злости, подавить который стоило немалых усилий.

— Все закончилось, Падме. Я здесь, чтобы забрать тебя домой. Теперь тебе ничто не угрожает.

Он подал ей руку, но Падме отшатнулась от него, как напуганный дикий зверек. Ее прищуренные карие глаза были полны недоверия.

— Как это понимать, Энакин?! — взвилась она, начисто игнорируя обращенные на нее взгляды эсбэшника и Тайфо. — Я сижу здесь несколько часов, под охраной этих бандитов, полностью отрезанная от внешнего мира, пока в Сенате решается судьба Республики, а ты просто так заявляешься сюда и говоришь, что все закончилось и мне ничего не угрожает?! Что вообще происходит?!

Она закрыла раскрасневшееся лицо руками и несколько раз глубоко вздохнула. Ее злость утихла так же внезапно, как и вспыхнула: сейчас Падме вдруг показалась хрупкой и беззащитной — какой и была на самом деле. Энакин обнял ее — осторожно, боясь вспугнуть, — и на сей раз она не попыталась отстраниться.

— Энакин, я ничего не понимаю, — тихо сказала Падме, подняв на него взгляд. — Пожалуйста, объясни мне. Что случилось в Сенате? Что... что с Орденом? С Комитетом?

Энакин ласково провел ладонью по ее волосам. Вторую руку он легонько прижал к ее животу, надеясь успокоить и ее, и малыша. От Силы здесь толку было немного: у Энакина никогда не получалось воздействовать ею на чужой разум. Еще один пробел в образовании, который следовало бы поскорее восполнить с помощью Сидиуса.

— Падме, тебе нельзя волноваться. Мы позже обсудим это, хорошо?

Энакин потянулся поцеловать ее, но Падме приложила ладонь к его губам. Пытливо посмотрела в глаза, словно надеялась добраться до самых потаенных его мыслей.

— Я уже волнуюсь, Энакин, — сказала она твердо. — И тем сильнее, чем дольше ты пытаешься уйти от ответа.

Он молчал, не понимая, как и с чего начать. Падме не торопила — только ее взгляд становился все более отстраненным и холодным. Мягко высвободившись из объятий мужа, она сумрачно посмотрела сперва на эсбэшника, а затем — на Тайфо, все еще топтавшегося за ее спиной.

— Я понимаю, что вам любопытно наблюдать за шоу, господа. Но я бы попросила вас проявить хоть каплю уважения и оставить нас с мужем наедине.

Энакин ожидал, что ей либо возразят, либо попросту проигнорируют ее просьбу, но ошибся: и офицер ССБ, и капитан Тайфо молча удалились в гостиную, оставив супругов разбираться между собой без посторонних глаз.

— Ты договорился с ними, — сказала вдруг Падме. Она даже не спрашивала, полностью уверенная в ответе. — Ведь так, Энакин? Тебе пообещали, что оставят нас в покое, и ты переметнулся на их сторону.

Лучше бы она кричала. Глухое обвинение в словах, тихая боль во взгляде и пронзительно-острая — в Силе, были в сотни раз хуже любого скандала. Если бы она закатила истерику, Энакин мог бы хоть разозлиться на нее.

Но Падме не дала ему и этой поблажки.

— В Сенате творился кошмар, Падме, — выдавил Энакин хрипло, чувствуя, как слова царапают пересохшее горло. — Говорят, Винду напал на Айсарда, и завязался бой между джедаями и войсками, верными Палпатину. Ты бы погибла там. И ты, и наш ребенок.

Она машинально коснулась живота дрожащей рукой и отвернулась. Энакин успел заметить слезы, блеснувшие в ее глазах.

— Полагаю, спрашивать об исходе схватки смысла нет, — прошептала она. — Их было больше сотни... Ты был прав, Энакин. Чрезвычайная сессия была смертельной ловушкой. Не следовало нам соваться в нее.

Он молчал, ожидая, пока Падме справится с собой. Смотреть на то, как она глотает слезы и захлебывается в беззвучной истерике, было невыносимо, но когда Энакин попытался прикоснуться к ней, она оттолкнула его руку.

— Люди Айсарда перехватили меня до начала заседания и привезли сюда. Обходились очень вежливо, что бы я ни делала. Это ведь из-за тебя, да? Палпатин всегда тебя ценил. Относился к тебе как к родному сыну. Даже я это видела. Ты... спас его, да? Помог ему сбежать в обмен на мою жизнь?

Невероятно трудно было сказать "да", глядя ей в глаза. Она все уже поняла сама, его проницательная, умная Падме. Но все еще отчаянно цеплялась за надежду, что окажется неправа.

Даже кивок дался тяжело. Почти через физическую боль.

С секунду Падме неверяще смотрела на него. Она не кричала, не плакала, не бросалась обвинениями, но Силу рвало в клочья от ее муки. Энакин и сам с трудом удерживался от крика, приняв на себя лишь отголосок эмоций жены.

Она пошатнулась, и Энакин мгновенно оказался рядом с ней, подхватив на руки и не позволив упасть. Падме вцепилась в его плечо побелевшими пальцами и лихорадочно зашептала:

— Что ты наделал, Эни... зачем?! Зачем, зачем?! Ты ведь знаешь, что он такое. Лучше меня знаешь! Моя жизнь не стоила этого. Даже наш ребенок не стоил. Палпатин — чудовище, он должен был умереть! Ты... ты же всю галактику обрек... и меня, и себя, и нашего ребенка! Эни, мой глупый, мой наивный... что же ты наделал?

Ее дыхание вдруг резко участилось; шепот перешел в надрывный вопль. Щеки раскраснелись, и лицо исказилось от боли. Падме выгнулась дугой на его руках и снова закричала — высоко, пронзительно.

Энакину потребовалось несколько секунд, чтобы осознать происходящее. И еще несколько — чтобы выйти из ступора.

— Сюда, быстро! — заорал он, что было сил, но в том не было нужды: Тайфо уже выбежал в коридор, встревоженный криками Падме.

Энакин кивнул ему. Одновременно он пытался перехватить Падме поудобнее: к физическим нагрузкам бывшему джедаю не привыкать, но сейчас хрупкое тело жены отчего-то показалось ему ужасно тяжелым.

— Помогите мне, капитан. Госпожа рожает, ей нужно в клинику. Сейчас же!


* * *

— У входа на триста десятом ярусе были обнаружены тела десятерых клонов и капитана Тревиса. Камеры наружного наблюдения зафиксировали процесс убийства, а также, около пяти минут спустя, появление лэндспидера, принадлежащего Ордену джедаев. Личность водителя установить не удалось. Кем бы ни был этот человек, он забрал магистра Винду и скрылся. Маршрут лэндспидера удалось проследить, однако прибывшая на место оперативная группа нашла его брошенным в районе Се'маар. Дальнейшие поиски пока не принесли результатов.

За время, что директор Сенатской СБ заслушивал доклад, подполковник Рейнард успел попрощаться сначала со званием, потом с работой, а под конец его стали посещать навязчивые мысли о камере в штабных казематах. По Арманду Айсарду всегда было непросто сказать, в каком настроении он пребывает в данный момент — мрачном, очень мрачном или граничащим с бешенством, — но Рейнард заранее готовился к худшему. Как командир группы "Зерек", самого элитного спецподразделения ССБ, он сам не был снисходителен и от других снисхождения не ждал: провал должен наказываться соответственно, а более бездарного провала он не мог припомнить за все годы службы. Упустить одного полумертвого джедая, имея в своем распоряжении все преимущества, о которых можно было пожелать! Впору добровольно писать рапорт об увольнении. Если, конечно, ему это позволят, что Рейнард готов был счесть за незаслуженную милость.

Айсард смотрел на него достаточно долго, чтобы довести человека с менее крепкими нервами до нервного тика. Но, к вящему изумлению Рейнарда, рубить повинную голову не спешил.

— Продолжайте поиски, Рейнард. Задействуйте все ресурсы, которые вам потребуются. Привлекайте полицию, наемников, любую агентуру... да хоть Вандрона с его буйной молодежью, пусть делом наконец займутся. Запомните одно: Винду не должен покинуть Корускант живым. Я полагаю, последствия провала вам объяснять ни к чему.

Объяснять и впрямь не было нужды. Люди, неспособные понять очевидные вещи, в ССБ надолго не задерживались.

Рейнард ушел, заметно приободренный дарованным ему вторым шансом. Арманд искренне надеялся, что командир "Зерека" распорядится им с пользой: если он упустит Винду и на этот раз, не останется иного выбора, кроме как снять его с должности и бросить в какую-нибудь горячую точку во Внешних регионах. Что было бы досадно: разбрасываться толковым, проверенным персоналом Арманд не любил.

Но еще меньше он любил оставаться в дураках. Львиная доля заслуг в сегодняшнем триумфе принадлежала ему, однако такой серьезный провал портил блестящую картину и играл на руку его соперникам. Круэйя Вандрон и так давно пел Палпатину в уши о насущной необходимости разделить органы госбезопасности как минимум на две структуры — якобы для большей эффективности, — а уж получив в руки такой козырь примется продавливать свою линию вдвое настырней. Не говоря уже о том, что Винду, присоединившись к Альянсу, мог доставить немало проблем.

Эта джедайская погань все-таки умудрилась влить в его бочку меда изрядное количество дегтя. Арманд поймал себя на том, что крепко сжимает в руках стилус, а приказ об увеличении финансирования группы "Зерек" и премировании личного состава по-прежнему остается неподписанным.

Он отложил приказ в сторону. О подписании подумает после, когда Рейнард принесет ему голову Мейса Винду. А сейчас хватало и других забот.

Посмотрев на часы, Арманд связался с личным шофером и велел готовиться к отъезду. До аудиенции с Палпатином оставалось меньше получаса, и если о будущем властителе галактики можно было сказать что-то наверняка, так это то, что он очень не любил ждать.

На борт корабля, что дожидался беглецов в нескольких кварталах от Правительственного района, Мон буквально втащили. Под конец сумасшедшего забега через Сенатскую арену и лабиринт служебных коридоров женщина едва переставляла ноги, трясущиеся и норовившие запутаться в длинной юбке. Тело практически не слушалось ее: стоило миновать сиюминутной опасности, и силы тут же оставили изнеженную чандриллианку, до сих пор видевшую сражения только в репортажах ГолоСети, а физическую нагрузку получавшую исключительно в фитнес-центрах. Дорогу до корабля она толком не запомнила: едва оказавшись в салоне спидера, женщина погрузилась в странное состояние на грани бодрствования и тяжелого, неспокойного сна. Лишь изредка ее вырывало из него — обычно на очередном крутом вираже, заложенном на огромной скорости. Кажется, по ним стреляли, но Мон не была уверена.

Оно и к лучшему. Бывают события, которые вовсе ни к чему хранить в памяти.

Даже оказавшись в относительной безопасности, Мон не могла толком прийти в себя. Смешно было вспоминать, что каких-то пару часов назад она считала себя готовой ко всему: сейчас дрожащая, с трудом державшаяся на ногах, сенатор чувствовала себя как никогда беспомощной и жалкой.

Рыцарь-джедай, чьего имени она не знала, помог ей опуститься на сиденье.

— Вы в порядке, мадам? — осведомился он.

Мон только и смогла, что кивнуть и вымучить невнятное "не беспокойтесь". По-хорошему, ей следовало бы сердечно отблагодарить своего спасителя — так, как она не раз делала это перед объективами голокамер, сияя неотразимой улыбкой и не скупясь на красивые слова. Но Мон отчего-то сомневалась, что болезненная гримаса и невнятное бормотание станут им достойной заменой, а ни на что большее она в тот момент не была способна.

— Как... как остальные? — выдохнула она, худо-бедно совладав с собой. В целях безопасности члены Комитета летели разными кораблями: двое на одном, и трое — на другом. Бел Иблис взошел на борт вместе с Мон, но судьба Фэнга Зарра, Чи Иквей и Онаконды Фарра была ей неизвестна.

— Не беспокойтесь, мадам, — рыцарь ободряюще улыбнулся. Получилось не слишком правдоподобно, но Мон была благодарна ему за попытку. — Их корабль стартовал раньше нашего и уже находится на пути к Раксус-Секундусу. Никто из ваших коллег не пострадал.

Странная горечь чувствовалась в его словах, но Мон не придала этому значения. Собственных переживаний ей хватало с лихвой.

"Никто не пострадал, кроме Падме", — мысленно уточнила она, передернувшись от отвращения. Из всей Делегации, из всего Комитета Айсард выбрал в жертвы именно ее — беременную женщину, совершенно беззащитную перед ним и его палачами. Сейчас бедняжка наверняка сидела в допросной, а вежливый дознаватель в красках расписывал ей, что станет с ее ребенком, если она не пойдет на сотрудничество. Не переставая улыбаться и обращаясь к ней не иначе как "госпожа Амидала", разумеется. В ССБ держали лишь хорошо выдрессированных собак.

Падме сломается, в этом не было никаких сомнений. Сделает все, что бы от нее ни потребовали — как поступила бы любая другая женщина, оказавшись на ее месте. А значит, Мон придется послать весточку Бейлу, чтобы тот разорвал все контакты с бывшей соратницей и игнорировал любые ее просьбы, даже если та будет отчаянно нуждаться в помощи. Ничто не должно бросать тень на его репутацию лояльного, смирившегося со своей участью сенатора.

Падме жаль, конечно. Но она сама должна была понимать, на что идет. Любой мог оказаться на ее месте, и вины Мон в том не было.

— Благодарю вас. За все, — Мон все-таки сумела улыбнуться. Протянув руку, мягко коснулась ладони джедая. — А теперь прошу вас оставить меня одну. Мне... многое надо обдумать.

Джедай молча склонил голову и молча же вышел из кают-компании. Мон осталась в гордом одиночестве — смотреть, как звезды за иллюминатором вытягиваются в слепяще-белые нити гиперпространства.

Вот и все. Она в безопасности. Кошмар в Сенате миновал, и очень скоро она окажется на Раксус-Секундусе — временной столице Альянса и, на данный момент, самом надежном месте во всей галактике. Разумеется, будет трудно. Они столько времени были врагами с Конфедерацией, а теперь ее лидеры милостиво соглашаются приютить республиканских изгнанников... нелегким будет их сотрудничество, но к таким трудностям Мон привыкла. Переговоры — то поле боя, сражаться на котором бывшая сенатор умела лучше многих.

Главное, что она жива. Жива и свободна, несмотря ни на что.

Мон почувствовала, как губы против воли растягиваются в глуповатой улыбке: страх, сковывавший ее прежде, постепенно сменялся облегчением, от которого хотелось по-девчоночьи рассмеяться и закружиться по каюте. Впрочем, и эти эмоции быстро приутихли, а то, что осталось от них, скрылось за привычной маской — величественной и чуть надменной. Когда порог переступил Гарм — потрепанный и непривычно хмурый, но невредимый, — его встретила уже не та беспомощная, напуганная до полусмерти женщина, что взошла на борт корабля. Если бы не грязь, запятнавшая белоснежный подол, можно было подумать, что Мон весь день провела в своем кабинете и не переживала потрясений хуже сломанного ногтя.

Сенатор Мотма имела репутацию волевой дамы, способной в любой ситуации оставаться невозмутимой и безупречно прекрасной. Меньше всего будущий лидер Альянса желала развенчивать этот образ — даже перед ближайшими союзниками. Особенно перед ними, если уж на то пошло.

— Рада видеть тебя в добром здравии, Гарм.

Иблис одарил ее тяжелым взглядом. Казалось, один вид чандриллианки вызывал у него сильнейшую головную боль.

— Взаимно.

Он остановился напротив иллюминатора и скрестил руки на груди. Мон заметила, что кореллианец беспокойно теребит обручальное кольцо — как делал всегда в минуты сильного волнения.

Казалось бы, ничего удивительного: будешь тут и взволнованным, и подавленным, когда вся прежняя жизнь разлетелась на куски. И все же Мон охватило смутное беспокойство.

— Гарм, случилось что-то такое, о чем я не знаю? — спросила она настороженно.

Иблис ответил не сразу, то ли собираясь с мыслями, то ли сомневаясь, стоит ли вообще говорить об этом. Лицо Мон выражало лишь сдержанный интерес, однако сердце предательски екнуло.

— Случилось, — наконец ответил он, тяжело вздохнув. — Магистр Винду... похоже, он не смог выбраться. Его корабль до сих пор не вышел на связь, хотя должен был это сделать по меньшей мере час назад.

Наверное, Мон следовало бы устыдиться, но эта новость не вызывала в ее душе никакого отклика. Она была шокирована, разумеется — но то был шок опытного политика, узнавшего, что его лишили козырной карты перед ответственными дебатами. Магистр Винду — сильный джедай и превосходный военачальник. Лидер, способный заставить самого отъявленного интригана и властолюбца замолчать и слушать, что он скажет. Если он и впрямь погиб, положение бывших республиканцев в Альянсе будет еще менее прочным, чем Мон опасалась вначале.

Однако ни скорби, ни вины перед тем, кто пожертвовал жизнью, отвлекая на себя предназначенный ей огонь, она не чувствовала. Видимо, верно говаривали на ее родине: каждый день власть отнимает по частичке души у того, кто облечен ею.

— Его смерть станет для Альянса тяжелым ударом, если известия о ней подтвердятся, — заметила Мон почти невозмутимо. Слабая, тщательно выверенная нотка озабоченности, вот и все, что она позволила себе. — Мы можем только надеяться, что он все же сумел спастись.

Иблис угрюмо кивнул:

— Что верно, то верно. Без него нам придется несладко. Но я бы не стал рассчитывать на чудо: ты видела соотношение сил. Один к ста — расклад не самый обнадеживающий.

— Но мы же сумели сбежать.

— Мы бежали, а не сражались. Это разные вещи. К тому же... — мужчина вдруг оборвал речь на полуслове, досадливо поморщился и махнул рукой — мол, забудь.

Лучшего способа пробудить любопытство Мон он не смог бы придумать, даже если бы постарался.

— Что "к тому же", Гарм? — не спросила — потребовала ответа она. — Мы не в Сенате, чтобы играть в недомолвки и тонкие намеки.

Иблис наконец оторвал взгляд от иллюминатора. Присел на диван рядом с Мон и, достав из кармана пачку сигарет и зажигалку, закурил. Женщина демонстративно поморщилась, однако больше никак своего неудовольствия не выразила: после пережитого она и сама не отказалась бы от этой вредной привычки, помогавшей, по мнению многих, снять лишнее напряжение. Даже жаль, что от табака и его аналогов ее воротило.

— Знаешь, Мон, — протянул Гарм, выпустив изо рта облачко дыма, — у меня сложилось впечатление, что нас попросту отпустили на все четыре стороны. Попытались задержать для отвода глаз, но не более... а вот за Винду взялись всерьез.

Мон собралась было возразить, но, уже набрав в грудь воздуха, осеклась. Вспомнила, сколько силовиков было в Сенате... и сколько из них в итоге попытались воспрепятствовать ее побегу. Даже в тот момент обезумевшая толпа казалась ей куда более опасной, чем элитные спецподразделения ССБ и полулегендарная Сенатская гвардия.

— Допустим, ты прав. Но какой смысл отпускать нас?

— А ты подумай. Сравни две истории: об оппозиционерах, арестованных, а то и вовсе невинно убиенных за их убеждения... и о предателях, которым враги Республики помогли скрыться от правосудия. Кого больше хочется линчевать во славу мира и порядка?

Он снова затянулся. Поискал глазами что-то похожее на пепельницу и, не обнаружив ничего подходящего, попросту стряхнул пепел на стол. Чандриллианка молчала, погрузившись в размышления о возможном контрударе. Благо, с информацией МБК у Альянса не будет недостатка в компрометирующих сведениях.

"Информационная война — игра, в которую можно играть вдвоем, господа. И партии в ней могут длиться годами".

— Им не только очернить нас нужно, Гарм, — сказала вдруг Мон, задумчиво глядя в иллюминатор. Наблюдая за тем, как за транспаристилом десятки световых лет проносятся в считаные секунды, нетрудно заработать головную боль, но чандриллианка находила этот вид завораживающим. — Айсард и ему подобные уверены, что без строгой иерархии и четких правил игры, которые Сидиус некогда навязал Конфедерации, Альянс погрязнет во внутренних склоках и постоянном дележе власти. Они думают, что смогут манипулировать нами, играя на корысти, старых счетах и взаимном недоверии.

Она улыбнулась своим мыслям. Чужие ошибки бывшая сенатор всегда любила, рассматривая их как потенциальное оружие в своих руках, а уж столь глобальные просчеты врагов и вовсе приводили ее в восторг.

— Вот только они зря меряют нас по себе. Власть и деньги — у них. Им есть, что делить, за что рвать друг другу глотки. Мы же погибнем, если не будем держаться за каждого союзника, и даже самый алчный неймодианец из Торговой Федерации это понимает. А значит, Гарм, время на нашей стороне. Без Палпатина хунта сожрет сама себя... а нам нужно лишь ждать, изматывать их силы в затяжных кампаниях и наносить удары по уязвимым точкам.

"А еще лгать, провоцировать, подкупать, заключать взаимовыгодные сделки и прикармливать тех, кого отвергла волчья стая. Самим сеять раздоры во вражеском стане. Посмотрим, как скоро губернаторы и высшие адмиралы объявят себя независимыми диктаторами, а Пестаж и Айсард уничтожат друг друга, выясняя, кто из них правит столицей".

Гарм долго медлил с ответом. Крутил в пальцах позабытую сигарету, не обращая внимания на то, что она уже успела прогореть больше чем на половину. Лицо его оставалось все таким же сумрачным — только злость все сильнее разгоралась в темных глазах.

— Хорошую перспективу ты нарисовала, Мон. Только вся идиллия обрушится к чертям собачьим, если выяснится, что Палпатину удалось выжить. А если я что-то знаю об этом сукином сыне наверняка, так это то, что избавиться от него труднее, чем отдать кредит муунам. Которым мы, кстати, теперь должны по состоянию в несколько миллиардов.


* * *
Мейс брел вперед из последних сил. Он знал: преследователи все еще дышат ему в спину, и вряд ли пара заваренных с помощью светового меча дверей задержит их надолго.

Но много времени ему и не требовалось. Всего несколько минут. Еще несколько минут, и все будет кончено. На пути все чаще попадались мертвые тела и обломки мебели — следы недавнего сражения между бойцами Айсарда и рыцарями-джедаями. По приказу Мейса они должны были удерживать это крыло до тех пор, пока не будет эвакуирован последний член Комитета, и, судя по всему, со своей задачей полностью справились. Путь был чист. Магистру даже удалось немного восстановить силы — разумеется, не до такой степени, чтобы можно было смело бросаться в бой, но вполне достаточно, чтобы добраться до служебного входа.

Коридор заливал тусклый алый свет. Истошно выла сирена, заглушая все остальные звуки. В Силе Мейс ощущал ужас людей, укрывавшихся за дверьми кабинетов, — рядовых служащих Сената, бесконечно далеких от большой политики, напуганных и не понимающих, что происходит вокруг. Для них, наверное, все это походило на страшный сон.

Вот открылась одна из дверей, и за порог осторожно выглянула молоденькая девушка. Увидев Мейса, испуганно всхлипнула и, зажав рот ладошкой, поспешно юркнула обратно в кабинет. Магистр устало подумал, что, должно быть, выглядел в ее глазах исчадием ада.

Больше ему не встретилось ни единой живой души. До выхода он добрался беспрепятственно — однако предчувствие опасности и не думало его оставлять. Напротив, становилось сильнее с каждой минутой.

Причина стала очевидна, едва Мейс шагнул на улицу.

Служебный вход, которым пользовались рядовые клерки, располагался тремя ярусами ниже Сенатской площади — сейчас оцепленной так плотно, что и мышь не проскочила бы незамеченной. Пытаться прорваться через кордоны клонов и спецназа было бы смерти подобно — в то время как узкая боковая улочка, через которую полагалось заходить в Сенат простым обывателям, совершенно не подходила для размещения большого количества войск.

Вся беда заключалась в том, что сейчас для Мейса и десятка клонов, наставивших на него оружие, было слишком много.

Среди солдат ВАР в их белоснежных доспехах выделялся один человек. Рослый и широкоплечий, он был закован в черную броню спецназа ССБ. Шлема он не носил, и Мейс имел сомнительное удовольствие лицезреть его широкую ухмылку на грубом лице, до того изуродованном шрамами, что при взгляде на него на ум приходила колода для рубки дров.

— Все кончено, магистр Винду, — объявил он, торжествующе скалясь. — Сложите оружие и сдайтесь по-хорошему. Вам будет гарантирован справедливый суд... во всяком случае, так мне велели сказать.

Шансов не было. Мейс не мог больше сражаться с собственным телом, заставляя его раз за разом совершать невозможное. Одно неверное движение, и на него обрушится шквал огня, от которого он не сумеет ни сбежать, ни защититься.

Бесславное поражение скалилось ему в лицо выщербленными зубами. Смотрело холодными глазами отъявленного бандита, нацепившего военную форму.

Сдаться ему? Склонить голову перед хозяином этой дворняги? Позволить публично набить из себя чучело на квазисудебном процессе?

Тьма откликнулась на его гнев ласковым шепотом: "никогда". Мягко коснулась израненного тела, принося облегчение — ложное, но столь необходимое. Заструилась по жилам чистой энергией, вновь даруя силу.

Человеческое тело слабо. Мейс больше не мог сражаться... но от него и не требовалось этого.

Власть Тьмы над Корускантом была безгранична. Ненасытная и бесконечно могущественная, она пронизывала огромный мегаполис, готовая уничтожить, раздавить, опустошить его... если только найдется кто-то достаточно сильный, чтобы сподвигнуть ее на это.

Мейс не был настолько силен. Но ему и не требовалось уничтожать Корускант. Лишь десяток жалких, слабых существ, возомнивших себя выше Великой Силы...

Спецназовец, устав дожидаться ответа, шагнул вперед. Открыл рот, намереваясь что-то сказать, и тут же его глаза расширились от ужаса. С хрустом проломилась закованная в броню грудная клетка, и кровавая пена запузырилась на изуродованных губах. Долей секунды позже волна Силы обрушилась на клонов, вдавливая их в феррокрит, сминая доспехи и кроша кости.

Мейс чувствовал, с каким упоением встретила Тьма их смерти, как смаковала агонию и ужас, превращая их в часть себя и милостиво делясь со своим новым слугой отголоском этой энергии — но даже он даровал ощущение столь безграничной мощи, что в какой-то момент магистр был готов сделать все, лишь бы получить еще немного.

"Нет!"

Он схватился за голову, пытаясь заглушить зов Тьмы — затрагивавший самые примитивные и низменные стороны человеческой натуры, грозивший смести все преграды, возведенные разумом, и превратить магистра в загнанное животное, что без разбору уничтожает все на своем пути в стремлении выжить.

"Не противься. Сейчас ты сильнее, чем когда бы то ни было. Твои враги там — живы, здоровы, празднуют победу над Орденом и Республикой. Неужели ты не желаешь им смерти? Не желаешь уничтожить их прямо сейчас?"

"Это не то, чего я хочу. Это не то, за что я борюсь. Это не поможет мне победить. Не поможет!"

"Отринь сомнения. Стань вместилищем Силы — всемогущей и грозной, не ведающей преград. Обрушь кару на головы врагов!"

"Это обман. Ложь, иллюзия. Я не забуду себя. Не превращусь в зверя!"

"Твоя жертва не будет напрасной. Многого ли стоят твоя душа и рассудок, когда на кону — победа в войне?"

"Довольно!"

Чудовищным усилием воли Мейс заставил себя вырываться из транса, в который его погрузил столь глубокий контакт с Тьмой. Кровавая дымка перед глазами рассеялась, замолчал вкрадчивый голос, принадлежавший одновременно и ему, и чему-то абсолютно чуждому. В тот же момент Сила, благодаря которой он держался на ногах все это время, покинула его тело. Усталость и боль пришли ей на смену. Мейс пошатнулся и, с трудом переставляя ноги, привалился к стене.

"Я должен встать. Нельзя оставаться здесь", — подумал он, но не смог даже пошевелиться. Попытался вновь призвать Силу, и едва сдержал крик: виски пронзило болью.

Сила велика и безгранична, но человеческое тело слабо. Всю истинность этого утверждения магистр Винду познал лишь сейчас — за миг до того, как свет померк в его глазах.

Совсем недавно Энакин жаждал услышать, как за ним захлопнутся ворота Храма. Ныне на их месте зияла уродливая дыра, щерилась ему в спину оплавленным металлом. Шаги клонов выбивали тяжелый, грозный ритм по каменным плитам террасы: бойцы Пятьсот первого легиона выстраивались вокруг павшей твердыни джедаев в оцепление — работая споро, четко и хладнокровно, будто выполняли рутинный захват сепаратисткой базы.

Джедаи еще сопротивлялись: загнанные в угол, задавленные числом и огневой мощью, они стояли насмерть — за себя и товарищей, за свой дом и за все, что он для них олицетворял. Все напрасно, конечно: Энакин чувствовал, как Силу будоражит одна смерть за другой. Та ликовала, упивалась кровью, точно ненасытное чудовище, и приглашала разделить с ней это жуткое пиршество. Вот только он уже был сыт по горло. Кончилась эйфория битвы, растворилась — и теперь Энакин не испытывал ничего, кроме отвращения. И, пожалуй, слабого облегчения от того, что ему не пришлось самому браться за эту мерзкую, мясницкую работу — добивать обреченных.

С этим клоны прекрасно справятся и без его участия.

Энакин сделал глубокий вдох и чуть не закашлялся: витавший в воздухе дым драл горло и забивал легкие. В носу все еще стоял тошнотворный запах горелой плоти, и юноша не был уверен, что сумел бы избавиться от него даже на вершине Манарайского пика.

Он думал о том, что нахлынуло на него в храмовой тюрьме, и не мог поверить, что с того момента прошло меньше часа. Энакин чувствовал себя выжатым досуха. Опустошенным. Безумно усталым. Хорошо еще, что не тошнило, как с обычного похмелья... да и то к горлу подкатывал склизкий ком, стоило оглянуться на почерневшие от копоти стены Храма.

Это и есть Темная сторона? Тот самый запретный плод? Сомнительная же от него радость, если так.

Зато Палпатин выглядел довольнее некуда. Он стоял за плечом Энакина и, сощурив глаза на яркое солнце, обозревал раскинувшийся у его ног город. Город, отныне принадлежавший ему одному.

— Я благодарен тебе, мальчик мой. Теперь все будет так, как должно быть.

Мягкий голос. Мягкий и мудрый взгляд серо-голубых глаз. Мягкая и доброжелательная улыбка. Но теперь Энакин знал, что таится под этой маской, и никогда не забудет.

Палпатин был не просто беспринципным политиком. Не просто безжалостным тираном, на досуге развлекающимся запретными знаниями.

Правитель Республики был чудовищем — намного более страшным, чем кровожадный зверь, в которого Энакина ненадолго превратила Тьма. И Энакин сам помог ему выйти на свободу.

Он до боли стиснул зубы. Что сделано, то сделано, и сожалеть тут не о чем. Мерзостно до бессильного воя, когда предательство становится единственно правильным выходом, но он не выбирал время, в которое родиться — как не просил об этой клятой Избранности, в чем бы она ни заключалась.

— Падме, — только и выдохнул Энакин. Пепел и дым горчили на языке. — Вы обещали ее мне.

Палпатин обернулся к нему. Стиснул его плечо — скорее властно, чем покровительственно.

— И ты ее получишь, живой и здоровой. Разве я хоть раз отказывался от своих обещаний?

С губ рвалось язвительное "а как насчет тех, что вы давали сепаратистам?", но Энакин проглотил невысказанные слова. Что-то ему подсказывало, что умение держать язык за зубами придется теперь оттачивать вдвое усерднее, чем прежде.

От бронированного спидера, припаркованного неподалеку, к ним направились трое Алых гвардейцев. Все в полном облачении и при оружии; глаза за визорами старомодных шлемов зорко высматривают опасность.

— Капитан Джеред, ваше превосходительство, — склонил голову их командир. Задержал взгляд на Энакине, но вопросов задавать не стал. — Сепаратисты вторглись в систему Корусканта. В Сенате вспыхнул бунт под предводительством магистра Винду и нескольких сенаторов. Мне было поручено обеспечивать вашу безопасность до тех пор, пока республиканские войска не возьмут ситуацию под контроль.

Меньше минуты назад Энакину казалось, что внутри у него все пусто, выжжено, но от этих слов сердце подскочило к горлу, напоминая о себе. Пальцы сами собой сжались на рукояти меча.

— То есть как — бунт?! — с присвистом сорвалось с его губ. — Среди сенаторов есть пострадавшие?

Гвардеец кивнул:

— Неизвестно, мастер Скайуокер. Магистр Винду напал на директора Айсарда, после чего в зале Сената завязался бой. Войска ССБ и гвардии руководят эвакуацией сенаторов и персонала, но жизни многих из них до сих пор остаются под угрозой.

Ярость ударила в голову жаркой волной, и Сила с готовностью откликнулась на нее. Энакин и сам не осознал толком, что делает, а невидимая рука уже стиснула шею гвардейца и приподняла его над землей. Капитан захрипел, тщетно скребя по горлу бронированными пальцами.

— Вы, — прошипел Энакин, — обязаны знать такие вещи. Вы обязаны отвечать за безопасность Сената. Вы обязаны защищать тех, кто выше вас!

— Энакин, — Палпатин предостерегающе коснулся его плеча, но Энакин лишь усилил захват. В тот момент он готов был обрушить свой гнев и на самого Сидиуса: за его лживые обещания, за опасность, которой подвергалась сейчас Падме... за то, что он обманом вынудил его сотворить...

Внезапно его голова взорвалась такой болью, что глаза на миг застила ярко-белая вспышка. Энакин стиснул зубы, лишь чудовищным усилием воли сдержав крик. Гвардеец тяжело рухнул на ноги и, хрипло хватая воздух, отшатнулся назад. А руки его уже смыкались на силовой пике...

— Немедленно прекратить! — голос Палпатина, обычно мягкий и вкрадчивый, хлестнул не хуже кнута. — Мастер Скайоукер, я могу понять ваше состояние. Но прошу вас различать поле боя и мирный разговор. Ваши бывшие товарищи виновны в этом кошмаре, и карать здесь, кроме них, некого.

"Держи себя в руках, мальчик, — змеиным шипением зазвучал в голове его шепот. Ледяной обруч со страшной силой сдавил виски. — Ты не смеешь прикасаться к моим слугам. Не смеешь вести себя, как дикое животное. Как бы благодарен я тебе ни был. Надеюсь, мне не придется повторять дважды".

На лице Энакина заиграли желваки. Пальцы настоящей руки сжимались и разжимались — жаль, что лишь на воздухе, а не шее нового учителя.

Но в одном он прав: слепая ярость здесь не поможет.

— Приношу извинения, капитан Джеред, — процедил он. — День выдался... нервный.

Гвардеец покосился на клубы черного дыма, поднимавшиеся над Храмом, и невесело хмыкнул:

— Могу себе представить, мастер Скайуокер.

"Нет. Не можешь".

"— Вы обещали, что Падме будет гарантирована безопасность, — мысленно обратился Энакин к Сидиусу. — Так вот, как вы держите свои обещания, учитель?

— Ты напрасно сомневаешься во мне, — отозвался Сидиус холодно. — Отчего ты решил, что я позволил бы Падме присутствовать на этом заседании?

— Так она...

— Ее полномочия сенатора были официально приостановлены еще неделю назад, по моей рекомендации и с согласия премьер-министра Набу. Я отдал распоряжения Арманду, чтобы он донес это до ее сведения... не раньше и не позже, чем требуется".

Энакин отступил и склонил голову в знак молчаливой покорности. Однако краткое облегчение стремительно замещалось придушенной, тихой, но оттого не менее черной злобой.

Падме в безопасности. Разумеется, это так: как смел он думать, что Палпатин даст ему возможность отказаться от служения? Позволит столь ценной заложнице выскользнуть из его рук?

Дарт Сидиус и впрямь держал свои обещания — поскольку исполненное желание связывает по рукам и ногам куда крепче рабских цепей и обмана.

— Ваше превосходительство, на улицах сейчас небезопасно, — вновь напомнил о себе гвардеец. — С вашего позволения, мы сопроводим вас до ваших апартаментов.

Палпатин кивнул — с той самой доброжелательной снисходительностью господина к слуге, которая так раздражала Энакина в манерах его клики.

— Разумеется, капитан. Энакин, еще раз благодарю вас за помощь. Не сомневайтесь: Республика не забудет вашу преданность... как не забуду и я. Ожидайте звонка в скором времени.

"Отдохни, Энакин. Проведай супругу, пока есть время. Нам с тобой предстоит еще много, очень много работы..."

Энакин почтительно склонил голову.

— Служу Республике, ваше превосходительство.

Хриплый смех Дарта Сидиуса — настоящий, какой он никогда не позволял себе на публике, — был самым подходящим ответом на его слова.

"Да ты шутник, мальчик мой".

Энакин промолчал. Только обернулся через плечо на горящий Храм.

Да уж, шутка у него вышла на славу. Нескоро еще галактика отсмеется над ней.

* * *

Очередной выстрел опалил рукав плаща и обжег кожу под ним. Мейс хрипло закашлялся, поперхнувшись вдохом; из прокушенной губы потекла кровь. Отвлекшись, он едва не упустил удар сенатского гвардейца — лишь в последний момент поймал клинком и отвел в сторону наконечник силовой пики, метивший ему в грудь. Гвардеец на какой-то миг потерял равновесие, неосторожно открыв бок, и тут же пал, сраженный ответным выпадом.

Это был последний — из тех, что подобрались к нему на расстояние удара. Еще десятки клонов и бойцов ССБ целились в него с технических мостков, открытых переходов между ложами и покинутых платформ, мелькали в толпе синие плащи новых гвардейцев. Каждая секунда промедления могла стать для Мейса последней, каждая ошибка грозила обернуться гибелью. Тело слушалось все хуже: нечеловеческие усилия приходилось прикладывать для того, чтобы с должной скоростью реагировать на предостережения Силы и инстинктов; каждый блок и удар отзывались ноющей болью в руке. Световой меч больше не ощущался ее продолжением: верное оружие вдруг стало чуждым и тяжелым, словно неуклюжая гаммореанская секира.

Тьма дает немалую силу, и нет лучшей подпитки для нее, чем гнев и боль. Но порой боли бывает слишком много.

Прижавшись спиной к стене, отделявшей очередную ложу от остального амфитеатра, Мейс перевел дух. Глубокий вдох отозвался резкой болью в груди и обжигающей, почти нестерпимой — в боку. Остатки робы и обожженная плоть спеклись там в тошнотворное обугленное месиво. С обеих рук, казалось, заживо сдирали кожу: несколько выстрелов прошли по касательной, лишь чудом не оставив магистра калекой.

Мейс не знал, скольких сразил в этом бою. Но твердо знал, что сразил недостаточно: на место одного павшего солдата тут же вставал другой, и конца им не было.

Надо смотреть правде в глаза: если он задержится в Сенате, его сомнут. Задавят числом — банально и грязно, зато наверняка. Айсард слишком высоко ценит свою поганую шкуру, чтобы оставлять противнику шанс на победу... или хотя бы выживание.

За дверью уже слышались торопливые шаги, звучали приглушенные команды. До нового боя оставались считанные секунды.

Тяжело дыша, Мейс перехватил рукоять меча. Усталые, сведенные судорогой пальцы слушались хуже устаревшего протеза. Боль мешала дышать, от чудовищной усталости подгибались ноги.

Но бывало и хуже. Сила по-прежнему была с ним — безграничная, презиравшая ограничения слабого человеческого тела. И была цель, достойная того, чтобы выжить.

Он выберется отсюда. Как бы ни было тяжело. Сколько бы шавок Айсард ни бросил против него, он выберется. А после — превратит Альянс в силу, перед которой содрогнется военная машина бывшей Республики.

Стиснув зубы, магистр уверенно шагнул за дверь. Преследователей, ожидавших увидеть раненную, загнанную жертву, он встретил торжествующим оскалом — за миг до того, как обрушить на них волну Силы, сбивающую с ног и дробящую хрупкие кости.

Мейс выживет и уничтожит наследие Дарта Сидиуса. Чего бы ему это ни стоило.

* * *

Жизнь в столице замерла. Все еще надрывалась сирена, оповещая о сепаратистской атаке каждого, кто еще не слышал, и действуя на нервы всем, кто слышал уже не впервые. Пожалуй, только по ней и можно было определить, что Корускант подвергается опасности: на чистом небе — ни единой вспышки или зловещего силуэта; единственные войска на улицах — республиканские. Зато в таких количествах, что немудрено было принять их за захватническую армию. Патрульные нехорошо косились на человека в джедайском плаще, перешептывались между собой и бубнили что-то в комлинки, но пропускали его через блокпосты без лишних вопросов .

Новости распространяются быстро — вот и о том, что Энакин Скайуокер предал Орден джедаев, уже знала каждая служивая собака. Кто-то даже попытался поприветствовать его, но Энакину хватило одного взгляда, чтобы дружелюбный вояка поперхнулся словами.

Он не знал, куда идет. Брел, не разбирая дороги, — лишь бы подальше от Храма. Комлинк на его руке пиликал оповещением — пришел адрес явочной квартиры, где держали Падме, — но Энакин не спешил на встречу с любимой.

Что он ей скажет? Как объяснит, что продал себя и ее в услужение Палпатину? Как расскажет о цене, которую пришлось заплатить?

С объяснениями у него всегда было неважно, но здесь и оратор получше растерял бы слова.

Дойдя до первой попавшейся скамейки, Энакин тяжело опустился на нее. Уронил голову на ладони, зарылся пальцами в волосы.

Он сделал правильный выбор. Единственно возможный выбор. Тогда почему ему так погано, будто он только что совершил худшую ошибку в жизни?

И, черт бы побрал ткань, из которой шьют джедайские одеяния, Энакин все еще чувствовал запах дыма. Въелся намертво. Как образ горящего Храма — в память.

Энакин давно хотел уйти из Ордена. Но и в страшном сне не мог представить, что уйдет так.

* * *

Оби-Ван думал, что видение подготовило его ко всему. Но только своими глазами увидев горящий Храм и заполненную клонами площадь, он понял, как сильно ошибался.

Последняя надежда на то, что он неверно истолковал знамения Силы, рухнула, а вместе с ней — вера в лучшего друга, за которую Оби-Ван цеплялся до последнего.

Энакин бы не смог. Энакин бы этого не сделал. Энакин бы не предал. Глупые слова, а все равно вертятся на губах — последняя, отчаянная попытка отринуть очевидную правду.

Он бы и рад не верить глазам. Назвать это сном, бредом... но во сне или бреду не болят стесанные о шершавую стену ладони, и дым не царапает горло. Не доносится через Силу эхо чужих смертей, от которого невозможно закрыться.

Оби-Ван понимал, что нет никакого смысла стоять здесь, дожидаясь патруля, но не мог сдвинуться с места. Заставить себя оторвать взгляд от погибающего Храма оказалось непосильной задачей.

Ведь уйти — значит, принять. Шагнуть навстречу миру, в котором состоялось торжество Дарта Сидиуса и больше не было Энакина Скайуокера. А Оби-Вану отчаянно не хотелось уходить с перепутья, где еще можно позволить себе наивное "не верю".

Случись солдатам Палпатина в тот момент проходить мимо, они смогли бы похвалиться перед командирами знатной добычей: джедай, сдавшийся без сопротивления. Но переулок был пуст, и у Оби-Вана оказалось достаточно времени, чтобы заново склеить разлетевшийся на кусочки мир.

Он не знал, сколько простоял так. Просто в какой-то миг у него получилось отвести взгляд. А потом — отвернуться и сделать первый шаг навстречу будущему, где ничего уже не будет так, как прежде.

Стараюсь)

Подсчет голосов растянулся на целую вечность. Секунды текли нехотя, пока древний суперкомпьютер Сената обрабатывал результаты голосования — ужасно медленно, будто намеренно оттягивая их оглашение.

Мон не могла разжать пальцев, судорожно стиснутых на застежке плаща. Застыла неподвижно, словно статуя из белоснежного мрамора, и боялась шелохнуться — ей все казалось, что ноги вот-вот подкосятся, и надломится невидимый стержень, позволявший держать спину неестественно прямо.

Почему им никто не мешает? Почему не вмешивается Амедда, не призывает сенаторов одуматься? Почему стоят неподвижно головорезы Айсарда? Почему никто не пытается остановить новоявленных сепаратистов?

Это странное бездействие врагов заставляло предполагать худшее. Что, если взломан суперкомпьютер? Что, если результаты голосования записаны заранее, и мятежников планируют попросту выставить на посмешище?

Вновь ожил затемненный на время подсчета экран. Сенат точно льдом сковало: замерло движение на трибунах, вмиг стихли шепотки и разговоры. У Мон и самой перехватило дух, когда она через силу подняла взгляд на табло...

...И тут же выдохнула облегченно.

Они получили пятьсот три голоса — даже больше, чем рассчитывала Мон. Чуть-чуть не дотянули до четверти от полного состава Сената.

Мон улыбнулась, сама не отдавая себе в этом отчет. Отпустила наконец застежку, размяла отживевшие пальцы. Ледяная рука, стискивавшая в кулаке ее сердце, разжала хватку, и кровь побежала по жилам вдвое быстрей, торопясь наверстать упущенное.

Пятьсот три голоса — ничтожно мало для принятия закона. Даже до второго чтения дело бы не дошло. Но четверти Сената, проголосовавшей за выход из Республики, более чем достаточно, чтобы ее распад стал свершившимся фактом.

Не на бумаге — на деле. А законность... кого она волнует сейчас?

"Хотели Республику на блюдечке, канцлер? Всю цивилизованную галактику — под свою власть? Как бы не так! Неужели вы думали, что только вам позволено войной и хаосом добиваться своих целей?"

Улыбка Мон из несмелой превратилась в торжествующую — за миг до того, как исчезнуть с ее губ. Не подобает идейной республиканке радоваться в такой трагический момент. Для нее это не победа, а жестокая необходимость.

Еще недавно так было на самом деле. Но все сожаления о безвозвратно потерянном государстве остались за порогом кабинета, в который ей, наверное, уже никогда не вернуться.

"Война так война, господа. Мы еще посмотрим, кого будут судить за измену Республике лет через двадцать".

Зал вдруг ожил. Заколыхалось людское море на трибунах; зазвучали на разные лады голоса — перешептывания и ропот слились в жужжание гигантского пчелиного роя, в неразборчивом гомоне потонули гневные и потрясенные выкрики. Кто-то изрыгал проклятия, стуча кулаком по трибуне, кто-то горячо перешептывался с соседями и помощниками, кто-то аплодировал стоя, кто-то испуганно вжимался в кресло или старался укрыться за чужой спиной.

— Тишина! — рявкнул Амедда, но никто и не подумал прислушаться к его голосу. Не менее сильному и зычному, чем всегда — вот только слово спикера здесь больше ничего не значило.

Другие сегодня правили бал в Сенате.

— Тишина! — прогремел голос Арманда Айсарда, и гвалт стих, как по волшебству.

Одного лишь слова палача в генеральских погонах оказалось достаточно, чтобы безраздельно завладеть вниманием многотысячного зала. Его никто не смел игнорировать. Его никто не смел перебить на полуслове.

Несмотря ни на что, Мон нашла в себе силы злорадно усмехнуться.

"Добились своего, господин Амедда? Отныне и вы здесь — пустое место. Уже чувствуете вкус триумфа?"

Айсард оперся на трибуну обеими руками и подался вперед — ни дать ни взять, голодный волк, приглядывающийся к напуганной отаре овец. Из-за двух огромных экранов, крупным планом демонстрировавших лицо говорившего, казалось, что его взгляд направлен на каждого сенатора. И ничего хорошего он не сулил.

— Полагаю, мы услышали и увидели достаточно. Благодарю вас, магистр Винду, за то, что признали вину и избавили уважаемых членов Сената от продолжения этого фарса.

Мон вздрогнула, почувствовав прикосновение к руке. Рыцарь-джедай, все это время стоявший рядом с ней, склонился к ее уху и прошептал:

— Будьте наготове, мадам.

Мон и сама уже слышала приглушенные голоса, доносившиеся от входа в ложу.

— Сенатская служба безопасности. Сложить оружие и отойти к стене!

— Не имеете права. Госпожа Мотма — сенатор и пользуется неприкосновенностью...

— Уже нет. Оружие на пол, сэр. Третий раз повторять не станем.

Женщина с трудом сглотнула вставший поперек горла комок и молча кивнула. Страха почти не было: только ноги отчего-то стали ватными, и в голове поселился странный шум. Немногим хуже, чем перед первым выступлением в Сенате. Ничего такого, с чем бы она не справилась.

— Как предатель Республики и мятежник, — продолжал Айсард под гробовое молчание зала, — вы более не имеете права на положенные вам по статусу иммунитеты и привилегии. То же самое касается каждого, кто поддержал призывы сенатора Мотмы к сепаратизму. Сенаторы, уличенные в этом изменническом акте, будут немедленно арестованы и препровождены в Главное управление ССБ для дальнейшего разбирательства.

Трибуны разразились возмущенным гомоном: «неслыханно», «возмутительно», «это зашло слишком далеко»… Сенат негодовал, но никто не смел в голос выкрикнуть того, что нашептывал соседу. Но даже это недовольство — тихое, опасливое, — тут же сменилось ужасом: одна за другой ложи мятежных сенаторов заполнялись людьми в сером. Мон нервно оглянулась через плечо, почти ожидая увидеть за спиной палачей Айсарда — хоть и знала, что до нее они доберутся, лишь переступив через хладные тела чандриллианских гвардейцев и двоих джедаев.

Рыцарь-джедай до боли стиснул ее руку. Шепнул одними губами: «Ждите». И Мон подчинилась, изо всех сил стараясь не замечать сердитых голосов за дверьми ложи.

У нее всего одна попытка на побег. Поспешит, допустит ошибку — и свободной из этого зала не выйдет.

— Вам же, магистр, — Айсард чуть повысил голос, без труда перекрывая шум, — надлежит немедленно сложить оружие и добровольно передать себя в руки правосудия. Сенат решит вашу судьбу на следующей чрезвычайной сессии… после того, как будет освобожден канцлер Палпатин.

И вновь редкие и разрозненные негодующие выкрики потонули в громе оваций. Сенаторы рукоплескали, наблюдая, как бойцы ССБ заламывают руки их коллегам и выволакивают тех из лож — кого почти деликатно выводя под локти, а кого вышвыривая взашей, как вышибалы — пьяниц из кантины. У Мон перехватило дыхание от гнева: даже сейчас она не могла поверить, что с теми, кто еще вчера представлял высшую власть в Республике, можно обращаться как с уличным отребьем.

"И они проглотят это, — подумала она с отвращением. — Будут улыбаться, хлопать в ладоши и голосовать "за", даже если от них потребуют кланяться в ноги каждому из канцлерской свиты и целовать пол, по которому ступал Палпатин. Все сделают, лишь бы не оказаться следующими в списке изменников".

Голоса из-за двери становились все громче и злее: даже в поднявшемся гаме Мон явственно различала слова "последнее предупреждение", "применим силу" и "уполномочены стрелять на поражение". Запястье, крепко сжатое в ладони рыцаря-джедая, уже начинало неметь; с минуты на минуту Сенат грозил погрузиться в хаос... а чандриллианка все не могла оторвать глаз от происходящего в зале. От Мейса Винду, гордо вскинувшего голову и расправившего плечи, с презрением смотревшего в лицо врагу. От магистра веяло такой мощью и спокойствием, что Мон, глядя на него, сама преисполнялась смелостью и уверенностью в победе.

— В том, что вы называете Республикой, — прогрохотал его голос, — не осталось места правосудию. Никто здесь не имеет права судить меня и тех немногих храбрецов, что осмелились восстать против преступного режима, выстроенного ситхом. Палпатин ответит за свои преступления, как ответят и все его приспешники. Это окончательное решение Ордена.

— В таком случае, — прошипел Айсард, и холодом повеяло от его слов, — вы не оставляете нам выбора, магистр.

— Как и вы мне, директор.

Следующие мгновения пронеслись для Мон спутанным клубком картинок, звуков и чувств. Все вместе навалилось на нее: жужжание выстрелов и гул световых мечей, вой сирены, истошные вопли ужаса, сотрясшие Сенат до основания, дикая боль в руке и крик "сейчас!" над самым ухом. Голова закружилась; объятый безумием зал размылся в неясное пятно. Чандриллианка не понимала, куда бежит: следовала, спотыкаясь, за своим проводником и защитником из Ордена, отчаянно цепляясь за его руку. В голове засел панический страх выпустить его ладонь и затеряться среди мятущихся в панике людей и нелюдей. Женщина не обратила внимания, что путь из ее ложи был устлан мертвыми телами — сраженных световым мечом бойцов Айсарда и чандриллианских гвардейцев, погибших от их рук чуть раньше, — лишь вскрикнула испуганно, споткнувшись о чей-то торс. Кто-то подхватил ее и неласково вздернул на ноги — не до любезностей сейчас было.

Они бросились вперед, куда-то к техническим помещениям. Хоть Мон и помнила план побега от и до, сейчас она не то что верное направление — собственное местонахождение определить бы не сумела. Куда бы женщина ни посмотрела, видела она лишь одно: как джедаи — один впереди нее, другой по правую руку, чуть позади, — прорубают себе и ей путь через сенатских гвардейцев, суматошно отражают клинками выстрелы, расталкивают локтями и Силой взбесившуюся толпу. Мон с трудом заставляла себя держать глаза открытыми: хотелось зажмуриться и зажать руками уши, только бы отгородиться от этого кошмара. Вдохнуть получалось едва ли раз через два, и грудь жгло огнем от нехватки воздуха.

Сейчас Мон не думала о том, что магистр Винду не дал ей возможности выступить с обличением Палпатина — документально подтвержденным и заставившим бы призадуматься очень и очень многих. Не думала она и о сотнях сенаторов, ее товарищах по Делегации, которых единогласным решением Комитета было решено предоставить их собственной судьбе — а говоря проще, бросить на милость врага. Ни для единой мысли в голове не осталось места — все вытеснили адский шум, пульсация крови в висках и первобытный страх, крепко замешанный на адреналине.

Не останавливаться. Не отпускать спасительной ладони. Не упасть. Выжить. Вот и все, что волновало Мон в данный момент.


* * *
Наверное, так и должен рушиться мир — под оглушительный рев Силы, впитавший в себя отчаяние и гнев, боль и злое торжество, ужас и восторг. Какофония, воцарившаяся в Сенате, казалась в нем не более чем еще одной нотой, и отнюдь не самой громкой.

Вокруг — давка, выстрелы, паника, вой сирены (общепланетарная тревога, возвещавшая об атаке на Корускант — но кого это волновало в этом хаосе?). Сенаторы и их штат метались загнанными зверьми, давя и расталкивая друг друга, силясь выбраться из смертельной ловушки. Кажется, кто-то пытался организовать эвакуацию, но выходило откровенно плохо. То там, то здесь мелькали всполохи световых мечей: джедаи стояли насмерть, защищая тех, кто должен провести галактику к лучшему будущему. Хоть рыцарей и было немного, но внушительный численный перевес пока не больно-то играл на руку их противникам: даже хорошо подготовленный боец не ровня обученному одаренному, к тому же обезумевшая толпа мешала стрелкам толком прицелиться.

Рыцари справятся со своей задачей. Мейс не сомневался в этом.

Шутя отразив летящие в него выстрелы, он победно осклабился Айсарду в лицо. Здесь, в самом центре Сенатской арены, и в самом деле превратившейся в поле битвы, они оба были уязвимы — живые мишени, да и только. С той лишь разницей, что с Мейсом была Сила, а вот директору ССБ единственной защитой служили двое телохранителей.

Ничтожная преграда для того, в чьих руках мощь, способная обрушить свод Сената. Ослепленный своей властью, Айсард счел себя неуязвимым для правосудия, и не спешил бежать — хотя ему следовало бы опрометью броситься прочь, туда, где его жалкое могущество имело значение.

"Зря", — шепнула Сила. "Зря", — беззвучно повторил Мейс, едва сдерживая рвущийся из груди хохот. Мощь, наполнявшая его тело, била через край. Пьянила сильнее кореллианского пойла. Казалась безграничной. И больше не была светлой.

Следующий выстрел Мейс отразил точно в нападающего. Снайпер, засевший на верхотуре служебных мостиков под самым потолком, пошатнулся и, перевалившись через перильца, рухнул в бурлящее людское море. Движение ладони — и отклонилась в сторону очередь из штурмовой винтовки, грозившая прошить магистра насквозь.

Пусть он шагнул во Тьму. Пусть — до тех пор, пока она дает ему силы бороться за дело Света.

Победа искупит все. И если ради нее придется взяться за оружие противника — что ж, быть посему.

В глазах Мейса вспыхнуло пламя, да так и осталось в них багряно-красным отсветом. Тонкие губы скривила презрительная усмешка, когда Айсард, поспешно набрав код на пульте управления, поднял вокруг своей платформы защитное поле.

"Неужели ты думаешь, что тебе это поможет?"

— Директор Айсард, — прогремел он, глядя прямо в глаза любимому прихвостню Палпатина, — за измену Республике я приговариваю вас к смерти.


* * *
Сигнал тревоги застал Оби-Вана на одной из центральных улиц Правительственного района. Под испуганные перешептывания толпы голос диктора возвестил о нападении флота Конфедерации и призвал жителей как можно быстрее разойтись по своим домам — на случай наземного вторжения. Пары истерических возгласов и женских всхлипов хватило, чтобы паника мгновенно охватила широкий проспект: ужасы прошлого вторжения были еще свежи в памяти обитателей столицы, привыкших слышать о войне лишь по ГолоСети.

Оби-Ван лишь ускорил шаг и плотнее свернул джедайский плащ, привлекавший слишком уж пристальное внимание клонов-патрульных и офицеров полиции. В отличие от напуганных горожан, ему новость принесла облегчение: значит, конфедераты выполнили свою часть сделки, и у мятежников будет хороший шанс спастись.

Вот только Падме это не касалось. Меньше чем за час Оби-Ван напряг всю известную ему агентурную сеть Ордена, потряс свои, оставшиеся с лучших времен, связи в полиции, и даже вышел на сочувствующего оппозиции полковника ССБ, но не добился ровным счетом ничего. Если, конечно, не считать за результат обещания "попытаться что-нибудь разузнать". Не было у него времени на "попытаться", в сарлачью яму оно все провались!

Остановившись в пустынном переулке, Оби-Ван потер саднящие виски. Попытался сконцентрироваться и прислушаться к потокам Силы, но с тем же успехом можно было просить совета у беснующегося урагана. Нечто подобное он испытывал на поле битвы, где всегда правила бал Темная сторона — но даже в самых ожесточенных боях Сила не рвалась так из его рук, не била по органам чувств такой концентрированной злобой. Единственный отклик, которого он был в силах добиться — непрестанное, усиливающееся с каждой минутой предчувствие катастрофы, от которого перехватывало грудь и паника подбиралась к горлу.

Мысли путались, перескакивая с одного на другое. Сосредоточиться не выходило, как Оби-Ван ни старался. Виски ломило все сильнее, до белесой пелены перед глазами. Оби-Ван не пытался больше воззвать к Силе — она сама прорывалась сквозь хрупкие барьеры, которыми он тщетно отгораживался от ее Тьмы. Нашептывала что-то, заставляла бешено колотиться сердце...

Оби-Вана вдруг скрутило от резкой боли — словно под дых ударили, вышибив воздух из легких. Глаза застило кровавым туманом, из которого один за другим начали проступать смутные, расплывчатые образы, полные огня и смерти.

Он закричал, и десятки голосов подхватили его крик — захлебывающимися предсмертными стонами, воплями отчаяния и яростным боевым кличем.

Оби-Вана никогда прежде не посещали видения, и не было у него к предвидению такого дара, как у Энакина. Картины грядущего расплывались, выглядели смазанными и неясными, словно завеса будущего приподнималась перед ним с неохотой. Но один образ был удивительно четким.

Именно он стоял у Оби-Вана перед глазами, когда сознание вернулось к нему.

— Энакин... — прошептал магистр, не веря. Ладонь, которой он оперся на стену, дрожала и кровоточила там, где шершавый металл ободрал кожу. — Нет. Нет...

Это не могло быть правдой. Вот только Оби-Ван знал, что Сила не лжет никогда.

Сбиваясь с шага и тяжело дыша, он поспешил вперед — туда, где лежала кратчайшая дорога к Храму.

К Храму, павшему или обреченному пасть под натиском клонов и его названного брата. К Храму, по каменным плитам которого — возможно, прямо сейчас, — уверенной поступью победителя шел Дарт Сидиус.


* * *
Несмотря на стоящий вокруг шум, зычный, усиленный микрофонами голос Винду был хорошо слышен на противоположной платформе. Они располагались так близко, что Арманд без труда мог различить хищный оскал на лице самозваного главы Ордена и потусторонний огонь, полыхнувший в его глазах.

Выглядело и впрямь устрашающе. Вот только проведя столько лет на службе у Палпатина, столько лет ходя по лезвию ножа и играя по высочайшим ставкам, начинаешь относиться к страху как к неотъемлемой части работы.

Арманд усмехнулся ему в лицо. И ответил совершенно спокойно:

— Что ж, попытайтесь привести приговор в исполнение.

С холодной улыбкой он наблюдал, как со всех сторон зала на магистра обрушивается шквал бластерного огня, вынуждая того прервать горделивые речи и заметаться из стороны в сторону, с бешеной скоростью отражая выстрелы световым мечом.

Арманд знал, какой опасности подвергает себя, стоя почти без защиты перед одним из сильнейших джедаев галактики. Винду мог оборвать его жизнь движением руки... но очень нелегко усилием воли обернуть Силу в смертоносное оружие, когда полтора десятка отменных стрелков норовят превратить тебя в оплавленное решето.

До сих пор Винду держался превосходно, но Арманда это не беспокоило. Если потребуется, он натравит на него каждого бойца в этом зале. Рано или поздно магистр допустит ошибку и издохнет, как бешеный зверь. Коим и являлся.

Полюбовавшись немного зрелищем, Арманд перевел взгляд на погруженную в хаос Сенатскую арену. И пусть человек неподготовленный увидел бы внизу лишь мечущуюся в панике толпу, директор не без удовольствия отметил слаженную и четкую работу своих людей.

Точно по плану сенатские гвардейцы перекрывали один выход за другим, оставив свободными лишь два — для эвакуации послушных сенаторов, заслуживших сегодня право на свободу и безбедную жизнь. Впрочем, и мятежникам не слишком старательно препятствовали: разбежавшихся крыс из Делегации ССБ без труда выловит по одиночке, в рабочем порядке. Что до лидеров бунта... Арманд только и мог пожелать им счастливого пути и плодотворного сотрудничества с руководством Конфедерации. Ничто так не парализует работу организации, как лишние политики в ее руководстве.

Мейс Винду был единственным из них, кто представлял реальную угрозу. А значит — единственным, кому надлежало погибнуть сегодня.

"Интересно, успеет ли он осознать, что капкан с самого начала ставился именно на него?"

Конечно) Иначе какой смысл ее хранить?)

Цитата(Civilian @ 28 Июль 2016, 20:46)

Как там с продолжением мясорубки?

А вот и оно)


Сила была особенно беспокойна сегодня. Она безумствовала и ярилась, и неясные голоса нашептывали не одно — сотни пророчеств тем, кто был способен услышать их. Грохот сражений, рев восторженной толпы, крики и предсмертный вой — множество нот звучало в этой симфонии, более прекрасной и завораживающей, чем творение гениальнейшего из композиторов.

Для джедаев эта мелодия звучала похоронным маршем. Сидиус слышал в ней грозный и торжественный гимн, славящий его имя. Знаменующий наступление его эры.

Он знал, что победил не сегодня и даже не год назад. Но какому творцу не было бы приятно насладиться кульминацией дела, на которое он затратил большую часть жизни?

Сидиусу хотелось бы воочию видеть, что творится сейчас в здании Сената. Хотелось бы — но необходимости в том не было: отраженных в Силе образов вполне хватало, чтобы картина ясно предстала перед внутренним взором. Точно так же не требовались ему показания радаров, чтобы чувствовать, как приближается к Корусканту сепаратистская армада — слишком маленькая, чтобы выиграть битву за столицу, но достаточно крупная, чтобы положить начало новой войне за галактику.

Все сложилось не совсем так, как он планировал. Все сложилось гораздо лучше. Галактика дрожала в страхе перед грядущими бедами и сама норовила прильнуть к сильной руке того, кто поведет ее в светлое будущее.

На трон Сидиус вступит триумфатором. Сила разворачивала перед ним одно видение за другим, и большинство их было об Империи, рожденной в огне и возвысившейся на костях врагов.

Оставалось лишь выйти из Храма. И ждать подходящего момента теперь уж недолго. Уже слышались из коридора шаги джедаев, отправленных по его душу, и крепло их присутствие в Силе. Их было трое — решительных, уверенных, сияющих ровным, чистым Светом. И был четвертый — тот, кто держался позади всех. Он так же был спокоен. Так же шел убивать. Вот только цели у него были иные, и иная сторона Силы.

«Ты как раз вовремя, мой мальчик, — улыбнулся Сидиус. — Много же времени тебе потребовалось, чтобы принять правду».

Энакин промолчал, но Сидиус не нуждался в ответе. Энакина Скайуокера окружала Тьма. Впервые владыка ситхов не чувствовал в своем ученике ни сомнений, ни вины.

В этот раз мальчишка не станет раздумывать, над чьей головой занести меч.

* * *
Их было трое: мастер клинка Цин Драллиг и двое рыцарей. Каждый из них — сильный и опытный противник, прошедший не одну битву еще до войны. О боевом мастерстве Драллига же и вовсе ходили легенды.

Энакин провел кончиком языка по пересохшим губам, перехватил поудобнее рукоять меча. Бой предстоял непростой. Возможно — сложнейший из всех, в которых ему доводилось участвовать.

Значит, откладывать его не было никакого смысла.

Выдохнуть. Сконцентрироваться. Позволить беснующейся вокруг Силе свободно течь сквозь тело, направлять руку и очистить разум. И — рвануться вперед, на ходу выхватывая световой меч.

Ни к чему заводить разговор с теми, кого намерен убить. И задумываться о годах, прожитых бок о бок — тоже. Не было больше магистра Драллига и рыцарей Хоса и Риека, с которыми Энакин сражался спина к спине в далекой битве за Утапау.

Были люди, которые стояли между ним и Падме. А значит, должны были умереть.

* * *
Джедаям редко приказывают убить. В другое, более спокойное время Совет согласовывал бы такое решение месяцами, теряя часы за дискуссиями и медитациями.

Роскошь, непозволительная на войне. В этот раз все было иначе: приговор Дарту Сидиусу Высший Совет вынес единогласно и без колебаний в тот же день, когда он оказался за решеткой.

Быть может, следующие поколения джедаев осудят нынешнее руководство Ордена — за эту меру и за многие другие. Цину Драллигу было решительно все равно. Пусть ищут правых и виноватых на здоровье, когда в галактике вновь воцарится мир. Его же дело — позаботиться о том, чтобы было, кому осудить его в далеком будущем.

Бывают ситуации, которые не решить без насилия. Бывают враги, которых нельзя оставлять в живых. И ситх, добившийся канцлерского поста, был опаснейшим врагом из всех, с которыми Ордену доводилось сталкиваться.

Если он сумеет пережить этот день, второго шанса на спасение у джедаев и Республики может не оказаться.

Идти по тюремному блоку было почти физически тяжело: Тьма здесь была настолько сильна, что давила на плечи и грудь. Даже многолетний опыт не помогал полностью отгородиться от нее.

Но было и еще что-то. Что-то еще более неправильное, чем присутствие Дарта Сидиуса и триумфальное буйство Темной Стороны. Непрестанное чувство надвигающейся угрозы, мощное возмущение в Силе, скручивающее вокруг себя ее нити и безжалостно сминающее их.

Примерно так Сила всегда реагировала на надвигающиеся катастрофы. Однако Цин не мог отделаться от чувства, что различает за этим хаосом присутствие живого существа… и неуловимо знакомое притом. Но Тьма словно насмехалась над магистром, притупляя чувства, не давая сосредоточиться и мгновенно скрывая во мраке начавший было вырисовываться образ.

Рыцари, шедшие следом, то и дело оглядывались по сторонам. Тоже чувствовали неладное. Но только подойдя к камере Сидиуса они сумели разглядеть смазанную тень, несущуюся по коридору — за долю секунды до того, как полутьму с гулом рассек световой клинок.

Вот теперь узнавание пришло мгновенно, пронеслось перед внутренним взором яркой вспышкой. Цин не успел даже удивиться: в тот самый момент ему пришлось парировать удар, грозивший разрубить его на две неравные половины.

— Энакин?!

Удивленный возглас оборвался хрипом, и чужая боль ударила по чувствам Цина не хуже электрического тока.

Энакин Скайуокер не собирался тратить время на объяснения. И прекрасно знал, что делать, если противник в замешательстве опустил оружие.

* * *
— Мастер Кеноби, я вас уверяю, что госпожа Амидала в добром здравии покинула апартаменты в сопровождении капитана Тайфо. Не сомневаюсь, что она благополучно добралась до Сената. Нет никаких причин для беспокойства!

Оби-Ван скрипнул зубами, едва сдержав порыв совсем не по-джедайски треснуть Трипио по бестолковой дюрасталевой голове. Ужасно расстроенный тем, что не может сообщить ничего полезного об исчезновении своей хозяйки, дроид ходил за ним по пятам, стремясь хоть как-то услужить. Стольких заверений в том, что все непременно будет хорошо, Оби-Ван не слышал еще ни от одного сенатора в предвыборный период, а после предложения эдак десятого выпить что-нибудь освежающее понял, что привитая с юных лет терпимость тоже имеет свои границы. И он уже приблизился к ним вплотную.

— Трипио, сделай одолжение…

— Естественно, мастер Кеноби! Я всегда к вашим услугам!

— …Умолкни и не крутись под ногами.

— Да, мастер Кеноби! Всегда рад услужить!

Трипио изобразил поклон, насколько позволяла конструкция, и поспешно засеменил прочь из комнаты. До Оби-Вана донеслось приглушенное: «Я чувствую себя таким бесполезным…»

«Не ты один, Трипио. Не ты один».

Оби-Ван тяжело вздохнул. Сцепил пальцы в замок, чувствуя, как предательски дрожат руки. Время утекало, Сила скручивалась вокруг шеи в висельную петлю, и совсем скоро космос над Корускантом заполнят боевые корабли сепаратистов, явившиеся, чтобы дать джедаями и мятежным сенаторам несколько минут на побег…, а Падме не было. Исчезла, затерялась, и никто не мог внятно ответить, куда. Не помогли запросы на камеры видеонаблюдения, не удалось отследить ни машину, ни комлинк…

Ее похитили. Выкрали прямо из-под носа у друзей и союзников, а он только и мог, что сидеть здесь и мерить шагами пустые апартаменты.

Хороший же из него защитник. Хороший же из него друг.

Пальцы словно сами собой набрали на комлинке номер Энакина. Как и десяток попыток назад — безрезультатно.

Чем занят этот обалдуй, когда его жена — да, черт с ним, что жена, Оби-Ван уж три года как смирился с этим! — скорее всего попала в руки врагов?! Если, конечно, это не он сейчас везет ее, возмущенную и встрепанную, прочь от столицы, победно ухмыляясь в экран комлинка: «А говорил, ничего не выйдет! Съел, а, учитель?!»

Да простит его Совет полным составом, Оби-Ван только порадовался бы за них, обернись все так. Но предчувствие его снедало дурнее некуда.

Сигнал комлинка едва не заставил его подскочить. Оби-Ван развернул сообщение, едва не промахнувшись мимо нужной кнопки.

Пусть это будет Энакин. Пусть этот паршивец скажет, что выходит из игры и Падме из нее вытаскивает…

Сообщение пришло от магистра Куна, отвечавшего за эвакуацию. «Забудьте об Амидале. В течение двадцати минут будьте у точки сбора».

Откуда-то из коридора послышался шорох шарниров и негромкий металлический лязг.

— Мастер Кеноби, и все же я настаиваю… — извиняющимся тоном затянул дроид.

— Заткнись, Трипио.

— Мастер Кеноби, что-то случилось?

— Заткнись, я сказал!

Оби-Ван стиснул комлинк в руке. Уставился на него так пристально, будто надеялся, что текст устыдится и изменится на что-нибудь более обнадеживающее.

«Забудьте об Амидале… в течение двадцати минут у точки сбора».

Все верно: у них не было времени искать ее. Падме не настолько ценна, чтобы задерживаться ради нее в смертельной ловушке. Необходимая жертва… одна из многих причин, по которым джедаям не следует иметь привязанностей.

Все правильно. Но отчего так приливает к вискам кровь, и хочется швырнуть комлинком отправителю в лицо?

Трипио снова забормотал что-то виновато-подобострастное, но Оби-Ван не собирался выслушивать его причитания. Развернувшись, он направился к дверям, на ходу набирая сообщение:

«Уходите без меня. Сенатор Амидала ценна для Альянса, ее спасение — приоритетно».

Оби-Ван понимал, что поступает глупо и недальновидно. Но бросить Падме здесь? В Силе Корускант походил на готовый извергнуться вулкан. Кем он будет, если даже не попытается помочь ей?

Разумным человеком. Хорошим джедаем. Исполнительным офицером. И отвратительным другом.

«Я не брошу ее, Энакин. Не знаю как, но жену и ребенка тебе верну. И только попробуй еще раз сказать, что Кодекс заменяет мне мозги и совесть!»

* * *
Никогда прежде Энакин не чувствовал себя так хорошо. Всего один удар, первый отраженный выпад — и вмиг смело все сомнения, апатию и подспудное желание отступить, до последнего подтачивавшее его изнутри.

В Силе бушевал шторм, и Энакин был в самом его центре — не беспомощная жертва стихии, но ее часть, несокрушимая и всемогущая.

Кто-то здесь звался мастером клинка? Ха! Его движения были слабы и медлительны, как у мухи, застрявшей в меду. Энакин мог бы победить его с закрытыми глазами: ему не требовалось видеть, в какую сторону несется изумрудная или желтая вспышка чужого меча — сама Сила давала подсказки, нашептывала на ухо и уводила из-под удара. Его тело больше не принадлежало ему — стало ее продолжением и вместилищем.

Как можно сражаться с самой Силой? Ее нельзя ни обмануть, ни одолеть. Энакин предчувствовал каждое движение своих врагов; каждая уловка становилась для него явной в тот же миг, как зарождалась в их умах. Первый джедай, так и не успевший ничего осознать, еще слабо дергался на полу, цепляясь за жизнь, а Энакин уже играючи загонял в угол второго — тот едва успевал отражать его удары, даже не помышляя о том, чтобы перейти в нападение. И он слабел.

Энакин победно осклабился, и не было в этой улыбке ничего человеческого. Сама Сила радовалась этой смерти, этой боли — ведь они такая же часть ее, как жизнь и покой.

Глупы те, кто считает Свет и Тьму враждебными друг другу. Сила всегда получает свое, и меньше всего эту извечную ненасытную сущность волнует, как именно. Сегодня она вдосталь напьется крови сотен, чтобы завтра дать жизнь тысячам.

Напрасно вскинул клинок обреченный рыцарь: не с бывшим джедаем он пытался сражаться, а с воплощенной Тьмой, нашедшей себе достойное вместилище. Тщетно тянулся адепт Света к ополчившейся на него Силе: из океана пресной воды не зачерпнуть, как ни старайся, а собственного ресурса — внутреннего, неприкосновенного — ему едва хватало, чтобы держаться на ногах.

Желтый клинок сумел задержать ярко-синий на жалкий миг: надломилось неловко запястье, дрогнуло натруженное плечо, и удар, который должен был срезать джедаю полголовы, «всего лишь» выжег ему пол-лица. Энакин замахнулся снова — добить, и на пол рухнуло обезглавленное тело.

Еще одним меньше. Энакин развернулся, готовый — и жаждущий! — встретить последнего, самого опасного противника… и уперся взглядом в пустой коридор.

Не он был целью Цина Драллига. Пожертвовав рыцарями, магистр выиграл время, чтобы подобраться к Дарту Сидиусу на расстояние клинка.

* * *
— Идут, голубчики.

В бледном свете голографической карты лицо Освальда Тешика казалось застывшим, высеченным из мрамора. Губы плотно сжаты, широкие плечи расправлены, руки заложены за спину. Взгляд — хмурый и непреклонный, сделавший бы честь любому вдохновляюще суровому офицеру с агитплаката.

Могло показаться, что адмирал готовится к решающему сражению. На самом же деле сражался он сейчас исключительно с самим собой — чтобы не разразиться потоком брани.

Сепаратисты приближались к Корусканту жалкими силами. Пяти флотилиям, сосредоточенным в столичном секторе, ничего не стоило бы превратить их в пыль, вместе с надеждами джедаев и сенатских крыс на побег. Врагов — сплавить в металлолом, сборщикам космического мусора на радость, предателей — под трибунал и к стенке, а тех, что будут сопротивляться — порешить прямо на улицах, благо, сил предостаточно… Что за цирк затеяли Айсард с Пестажем? Отпустить их? Позволить мятежникам снова мутить воду? Будто мало было этим кабинетным крысам трех лет войны.

Политики, госбезопасность, финансовые воротилы и джедаи — источник всех бед в галактике, в этом жизнь убеждала Освальда не раз и не два. Одно хорошо в новой войне — хотя бы от последней напасти она флот избавит.

— Первая Корускантсткая, заградительный боевой порядок, огонь по готовности. Снимем сепам эскадру-другую с баланса…

С нескрываемым удовольствием Освальд наблюдал, как слаженно, будто на учениях, выстраиваются корабли в боевой порядок, отрезая соединения вражеского флота от тактически выгодных позиций и друг друга. Каждое из них встретят по-своему, в свое время. Часть «потреплют», а по некоторым так основательно пройдутся, что даже космическим мародерам нечем поживиться будет.

Может быть, ему и запретили сбивать беглецов. Но показать конфедератским недоноскам, кто в этой галактике хозяин, адмиралу Тешику не запретит никто.

«На сотню лет вперед запомните, мрази. А потом мы сами придем к вам и повторим пройденное».

* * *
Три шага. Ровно столько отделяло Цина Драллига от Дарта Сидиуса.

Он был в трех шагах от того, чтобы спасти Республику. За его спиной сражался в безнадежном бою рыцарь Хосе, и лежал бездыханным Риек — все для того, чтобы дать ему подобраться на эти чертовы три шага и избавить галактику от последнего повелителя ситхов.

И все же первым делом Цин активировал сигнал тревоги. Слишком поздно — но уж лучше так, чем никогда. Даже если он падет, десятки других придут на подмогу. Они довершат начатое.

Что бы ни случилось с ним, Дарт Сидиус и Энакин Скайуокер не выйдут из Храма живыми.

Он поднял голову и встретился взглядом с Сидиусом. Старик улыбался — тонко, нехорошо. Его глаза горели хищным желтым светом; сам он казался почти бесплотным — особенно густая тень, выступившая из полумрака, обретшая тело и волю.

Вокруг Скайуокера Тьма ярилась и бушевала. Вокруг Сидиуса — увивалась прирученным зверем, напрашивавшимся на хозяйскую ласку. А тот терпеливо дожидался момента, чтобы спустить поводок.

Цин сцепил зубы. Шагнул вперед — тяжело, будто продираясь через трясину. На грудь навалилась тяжесть, сдавила ребра.

Плевать. Собраться с силами и игнорировать. Сделать еще шаг. Занести меч для удара — хоть рука налилась свинцом, и пальцы дрожали, норовя разжаться.

Сидиус улыбался, и его золотые глаза светились торжеством.

«Неужели вы думаете, что добьетесь чего-то, магистр?»

Не отвечать! Не слушать вкрадчивый голос в своей голове. Поставить ментальный барьер, отсечь свой разум от чужого!

Но силы его таяли с каждой секундой. В ушах зазвенело, виски стиснуло болью, а тихий голос Сидиуса звучал все так же настойчиво, без труда сминая хлипкие преграды.

«Смиритесь, Цин: вы проиграли. Орден джедаев проиграл. Выживу я или нет — уже не столь важно. Посмотрите: галактика отвернулась от вас. Выбросила на обочину истории и заклеймила предателями. Моя смерть не исправит этого».

Почему так трудно занести меч?! Почему не держат ноги?!

Шаг. Замах. Ну же!

Но тело подвело: подкосились колени, поникли плечи под непосильной тяжестью. А перед глазами уже не лицо Сидиуса стояло — трибуны Сената, клеймящие Орден позором. Тысячи молодых людей, марширующих по улицам с плакатами «Свободу канцлеру!», «Республике — закон и порядок!» и «Джедаев — к ответу!». В сотни луженых глоток эти мальчики и девочки призывали карать «изменников-джедаев» и «погань, примкнувшую к ним».

«Видите? Вот она — народная любовь и признательность. Орден изжил себя. Превратился в обузу для общества. А Республика… Республика сгнила изнутри. И когда я предложил ей перерождение, миллионы последовали за мной. А кто последует за вами?»

Многотонная плита давила на спину и прижимала к полу. Голову не поднять — отяжелела, с трудом держится на тонкой и слабой шее.

Цин закрывал глаза, царапал ногтями веки, и все равно видел, как один за другим преклоняют колено перед Палпатином генералы и адмиралы; как принимают они присягу новой Империи под раскатистые звуки чуждого Республике — слишком много в том было от военного марша — гимна. Видел, как рукоплещет Сенат, стоя навытяжку перед старым правителем нового государства.

«Вы проиграли, магистр. Добро пожаловать в новый век, в котором вам нет места».

— Вы… — голос срывался, дыхание подводило. Слова приходилось отхаркивать с кровью. — Вы все равно… умрете. Не доживете до своего нового века. Вам не справиться со всем Орденом в одиночку!

Тихий смех. Почти ласковое прикосновение к плечу.

— Но я ведь не один, — прошептал Сидиус, склонившись к уху поверженного врага. — За мной Республика.

И тут же Сила взорвалась болью, агонией, смертью. Последним, что увидел Цин Драллиг перед тем, как его разум померк, были колонны солдат, штурмующих Храм.

Джедаи дорого продавали свои жизни — и все равно отступали, а ряды их редели.

«Даже джедаям не выстоять против целой Республики».

Когда магистр Драллиг испустил последний вздох, Дарт Сидиус поднялся с колен. Обернулся к ученику, застывшему чуть в стороне.

Мальчишку пошатывало. Ушла безумная эйфория, владевшая им во время боя, и затуманенный разум начинал понемногу осмысливать произошедшее. Энакин переводил взгляд с Сидиуса на тела павших джедаев, сжимая в руке световой меч. Он, казалось, раздумывал: не обернуть ли оружие против того, кого так неосмотрительно бросился защищать?

«Поздно, мальчик мой. Слишком поздно».

— Нужно уходить, пока к ним не явилась подмога. Знаешь короткий путь к выходу? — буднично спросил он.

Энакин кивнул — дергано и чуть заторможено, как неисправный дроид. Но тут же вдруг подобрался, встряхнулся. Посмотрел на Сидиуса холодным и твердым взглядом.

— Да, знаю. Идемте… учитель.

Энакин склонил голову в коротком поклоне. Лишь получив одобрительный кивок в ответ, он пошел вперед — не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Небрежно переступая через трупы тех, кого еще вчера называл братьями.

Сидиус улыбнулся. Не торжествующе — скорее, довольно.

Верность — не такой уж дорогой товар. Главное знать, какую цену предложить за него.

Галактика всем нужна, и джедаям, и ситхам)