Бусинки, рассказы о разном. Опции

[Дара Райвен]

Для модератора

Только что обнаружила, что невольно нарушила правило "один автор - одна тема". Приношу свои извинения за невнимательное прочтение правил и прошу оставить за мной обе темы, под торжественное и нерушимое обещание дальше не размножаться. Просто стихи и прозу лучше не смешивать, а я пишу и то, и другое.


Кровь Луны

День да ночь – сутки прочь. Лигу за лигой отмеряют крепкие копыта гривастого степного скакуна, словно отлитые из железа. Даже подковы ему не нужны – и без них не оскользнется, не оступится ни на мокрой от утренней росы траве, ни на каменистой осыпи речного крутояра, ни на лесной тропинке, где то и дело лезут под ноги узловатые древесные корни.
Хамач – конь-гусь, так зовут сами кочевники эту породу. Может, и уступает такой гусь горделивыми статями лебяжье-белым эргизам, на которых любят красоваться принцы и знать. И ростом не вышел, и шея не такая длинная, и ноги не настолько стройные. Зато может такой гусек бежать нетряской, мерной рысью, пока всадник сам с седла не свалится от усталости. Эргизу же после каждых трех-четырех лиг нужен отдых. И если ехать в дальний путь, то первым придет все-таки степняк.
Княжеский дознатчик, как и положено не последнему лицу при дворе, белоснежного красавца на конюшне держал. Но по срочному делу – оскорбление Храма! – велел оседлать для себя неутомимого хамача. Там, где эргиз будет выгибать шею и перебирать точеными ногами два дня, степняк добежит за сутки. Хватило бы сил у седока.
У Тайвора сил хватило, благо умница-хамач, почуяв, что хозяин задремал в седле, сменил рысь на иноходь, пусть и менее устойчивую, но куда более спокойную для седока, и понес его, плавно покачивая с боку на бок, знакомой тропой до Селища. Продремав пару часов, дознатчик вскинулся – в рассветном лесу тихо, даже птицы еще молчат, и когда в такой тишине прямо из кустов под ноги коню вываливается с треском черная тень, это действует, словно раскат грома.
Хамач всхрапнул, сбиваясь с иноходи, шарахнулся в сторону, разворачиваясь головой к нежданной напасти, давая всаднику драгоценные секунды на то, чтобы опомниться и схватиться за оружие. Опытный конь, боевой… Тайвор плотнее сжал ногами крутые конские бока, легкая сабля свистнула, покидая ножны, заходящая луна на миг посмотрелась в узкое зеркало булата сквозь прореху в листве – и тут напасть заговорила человеческим голосом, падая на колени.
– Господин, не губи!
Тайвор проморгался, вгляделся пристальнее, тихо выругался сквозь зубы. Неведомый враг оказался мальчонкой, которому едва ли сравнялась дюжина лет. Даже в сумраке леса видно было, как лихорадочно блестят огромные от страха и волнения глаза на детском лице.
– Кто таков? – строго спросил княжий слуга. Уж если среди ночи дети под копыта бросаются – тут самое время разобраться, с чего бы это им не спится, когда самый сон…
– Вяшко я, господин, из Поддубков! – зачастил мальчонка. – Господин, смилуйся, заверни к нам! Я через лес бежал, боялся, не успею…
Тайвор мысленно присвистнул. Напрямик через чащу? Да это подвиг. Он бы вот позадумался, соваться ли ночью в лесную чащобу, или стоит дождаться утра. Видно, большая нужда у парня. Только вот…
– А скажи-ка мне, Вяшко из Поддубков, ты кого искал? Меня или кого другого?
– Так вас же, господин! – удивился мальчишка. – Вы же дознатчик княжий?
Тайвор прислушался. Тихо, ни звука больше, только мальчонка дышит, как загнанный эргиз, да хамач чуть всхрапывает, кося на парнишку горящим глазом. Никого вокруг…
– А откуда ты на дороге взялся? Что-то не слышал я, чтобы ты по лесу шел.
– Так с обрыва, господин, – пояснил Вяшко. – Как увидал, что не успеваю, и кубарем вниз… Там тропка-то есть, только она в обход, точно бы не успел…
– Понятно… – дознатчик призадумался, потом одним движением вбросил саблю в ножны. – А как узнал, что я тут поеду?
– Так в Селища-то дорога одна! – пояснил, поднимаясь с колен, мальчик. – Мимо бы никак не проехали. Я как узнал, что оттуда к князю посылали, так и смекнул…
– А что, другой дороги не нашел, кроме как через лес?
– Как не найти, – мальчонка разом набычился. – Только ту дорогу староста еще с полудня велел перекрыть и приказал никого из наших не выпускать. Чтобы, значит, никто не подался до князя, как селищанские.
– И что за нужда у тебя к дознатчику, Вяшко из Поддубков?
– Господин, ради Подателя, заверните к нам! Там лекарку нашу, Весану, казнить хотят! Без суда – мол, и так все ясно! Окажите милость, хоть скажите им, чтоб не трогали ее, пока вы в Селищах не разберетесь!
– А что такого твоя лекарка сделала? – Тайвор знал, что одиннадцать из дюжины уже давно отогнали бы мальчишку и поехали своей дорогой. Но он был тем самым двенадцатым, кто считал, что любой из подданных князя, от мала до велика, имеет право на правосудие. И если о правосудии просит ребенок, его возраст – не повод для отказа.
– Дедушку отравила, – всхлипнул Вяшко. – Моего дедушку. Только она не виновата, господин! Она честно лечила, это ей кто-то лекарство подменил, я точно знаю!
– Погоди, не части. Что значит – не виновата, если отравила?
– Она думала, что лекарство дает! – мальчонка, судя по всему, собирался снова бухнуться на колени. – Откуда ж ей было знать, что там сок луноцвета?
Тайвор поежился. Сок луноцвета – страшная вещь… И страшная смерть. Безошибочно определить причину гибели можно по тому, как белеют губы и глаза отравленного. И по тому, как сводит судорогой, не отпускающей и после смерти, все тело.
– Она не знала – а ты, получается, знал? – тихо спросил дознатчик.
Вяшко замотал головой.
– Никто не знал, господин, пока дедушка не умер. Но она его уже год лечит – и ничего не было, а вы же сами знаете, после черной хвори больше луны не живут! Она его с того света вытащила, в самую топь за травами лазила, чуть не утонула пару раз. Я сам видел – приходила с болот по самое горло в тине! Разве ж после такого станешь травить? Да и зачем ей это? Дедушка в ней души не чаял, и она его как родного любила!
– Не части, – еще раз одернул мальчишку Тайвор и снова задумался. Хамач нервно переступил с ноги на ногу – ему не стоялось. Вяшко подавился очередным доводом в защиту убийцы – вольной или невольной – его деда, и теперь молчал, с надеждой глядя на дознатчика.
– Ну, что поделать, – вздохнул наконец Тайвор, нагнулся, подхватил с земли щуплого мальца и усадил перед собой в седло. – Показывай свою тропинку… Селища подождут – там, по крайней мере, все живы.
Вскоре княжий слуга в полной мере смог оценить самоотверженность мальчонки. Тропка, начавшаяся в зарослях бузины через сотню шагов вперед по дороге, привела их на кромку откоса. Даже хамач всхрапнул и нервно покосился вниз, на дорогу, которая отсюда казалась потерянным беспечной вертихвосткой узким пояском. Как только шею не свернул малец?
Дальше – больше. Тропка нырнула с каменистой гривы вниз, закружила по краю трясины – только оступись, и поминай как звали. Подвиг ночного похода сквозь лес начинал отдавать подлинным героизмом. Или безумием.
Когда неровная тропа краем болота наконец свернула в холмы, и покосившиеся тощие, скрюченные ели сменились сумрачным покоем вековых дубов-великанов, Тайвор испытал невероятное облегчение – словно поднялся из склепа. Бывалому воину и то было не по себе – каково же пришлось ребенку? А ведь пошел… Стало быть, было для чего идти.
Неизвестная лекарка невольно начинала казаться невинной жертвой. Если ради нее рискуют жизнью, то она должна того стоить. Тайвор недовольно покачал головой и отогнал непозволительную для дознатчика симпатию к преступнице, которую и в глаза еще не видел. Мало ли какие причины могли сподвигнуть мальца на поступок, какой сделал бы честь и дружиннику? Тайвор мог полагаться только на факты. А фактов он пока знал два: лекарка отравила больного и ее собираются казнить, не прибегая даже к княжескому суду – настолько ее вина очевидна для всех. А еще – что староста очень не хочет вмешательства правосудия.
– Вон там ее изба, – показал Вяшко на крытую потемневшим тесом крышу. – Там Весану и держат. А как солнце встанет, поведут в трясине топить.
– Понятно, – дознатчк придержал хамача на окраине деревни, ссадил на землю мальчишку. – Дуй домой, а увидят, соври что-нибудь. Но меня ты не звал и в глаза не видел.
– Храни вас Податель, господин…
И только босые пятки застучали по тропке между дворами.

Весана тихо сидела на лавке, глядя в неумолимо светлеющее окно. За запертой снаружи дверью похрапывал Вескер, приставленный сторожить – чтобы не сбежала, караульный, сын старосты. Сбежишь тут, как же…
Стянутые за спиной руки понемногу немели, наливаясь дурной кровью. Вескер и связал, сопя от усердия, а она его этими руками у смерти вырвала… Змееныш… Да кто еще мог родиться в змеином логове?
Весана горько усмехнулась. Знала ведь, что затаил злобу старый змей, а не подумала, что ужалит. Ужалил… И как ужалил – в самое сердце! Вот поднимется солнце – и конец ее недолгой жизни, мешок со снадобьями на шею, камень к ногам – и в болото, в то самое, где она со смертью в салочки играла, добывая самые сильные коренья, самые чудодейственные травы…
Вот только луноцвета ее руки никогда не трогали. Только кому теперь докажешь, кто станет слушать ее оправдания? Знают селяне, что не виновата, а против старосты кто же голос подымет? Не найдешь такого, крепко держит всех за глотку старый оборотень…
Храп оборвался, послышалась неразборчивая брань. Помяни зверя – он и на порог. Дверь распахнулась, пропуская старосту. Рослый и кряжистый, он с трудом протиснулся в избу, смерил лекарку торжествующим взглядом заплывших салом глаз. Весана продолжала смотреть в окно. Вид на болото, над которым медленно занимался кровавый рассвет, был куда приятнее.
Поросшая рыжими волосками лапища вцепилась в растрепанные косы, староста насильно повернул девичье лицо к себе, ухмыльнулся, глядя в прозрачные зеленые глаза, под которыми залегли темные окружья.
– Что, гордячка, не захотела по добру со мной – теперь по худу придется… Может, передумаешь еще? Смотри, я ласковый…
– То-то твой сынок за дюжину лет одиннадцать жен сменил, с твоей ласки, – тихо отозвалась Весана. – Уйди с глаз, постылый. Чем твоя ласка – лучше в бучило за чужую вину…
Староста с размаха ударил ее по губам. Лекарку сбросило со скамьи, она неловко упала на пол, стукнувшись золотоволосой головой о печку, затихла. Староста обеспокоено нагнулся – не убил ли часом? Слишком легко отделается тогда, никакой радости. Наткнулся на ненавидящий взгляд, хохотнул.
– Гляди-гляди. Теперь не укусишь… – он повернулся к двери. – Эй, там! Забирайте тварь!
Весана не стала сопротивляться, когда ее в четыре руки подхватили и поволокли вон из избы. Вместо отчаянных попыток вырваться, мольбы о пощаде, рыданий и звериного воя – каменная отрешенность. Такой утехи староста не дождется… Она уже смирилась с тем, что умрет, она и не ждала ничего иного с того момента, как увидела скрюченное тело человека, заменившего ей отца, и его побелевшие губы. Но когда не остается даже последней надежды – на чудо, никто не в силах отнять последнего утешения. Твердой уверенности в том, что названному отцу не в чем будет ее упрекнуть перед Подателем Жизни.
И она чуть не заплакала в голос, когда раздался стремительно нарастающий топот копыт, оборвавшийся у самой избы, и властный голос с едва уловимой издевкой произнес:
– Что, почтенные, самосудом занимаемся?
Цепкие руки разом разжались, Весана упала в пыль – ноги отказались держать ее, в голове звенело после затрещины, и в глазах плыли разноцветные круги. Но она ухитрилась разглядеть вышитую серебром ищейку на его рукаве, когда тот развернул коня к старосте.
Княжий дознатчик! Какой болотный дух его принес? Так бы утопили – и все, а теперь не отделаешься так просто. Теперь – допрос, а не сознаешься – так и пытка. А в чем сознаваться? В том, чего не совершала?
Под всадником приплясывал и горячился бурый длинногривый жеребец. Он теснил к избе старосту, тот отступал, пока не уперся спиной в стену. Опомнившись, заюлил, запетлял болотным гадом:
– Что вы, господин дознатчик, какой самосуд? Тут и судить-то нечего, все ясно как белый день! Отравила своего благодетеля, ведьма, приблуда болотная, видно, на наследство позарилась… у-у, змеюка подколодная… ишь, смотрит…

Тайвор только вздохнул, когда лекарка, упавшая на дорогу, повернула к нему выпачканное пылью и кровью из разбитых губ лицо. Вот почему у отравителей так часто встречаются такие лица? Нежный овал лица, и золото кос, и прозрачная зелень глаз – словно солнце просвечивает сквозь листву. Посланница Подателя, да и только…
– Наследство, говоришь? И что, большое наследство? – спросил Тайвор, с трудом отрывая взгляд от бледного лица лекарки. – Стоит того, чтобы за него отравить?
В толпе сельчан послышались сдавленные смешки.
– Большое! – отозвался кто-то из толпы. – Вошь на цепи да блоха на аркане! Весана-то побогаче старика жила! Еще и подкармливала их с мальчонкой!
– Это кто там такой говорливый?! – рыкнул староста, двинувшись на толпу – и тут же отлетел обратно к стене.
– А что это ты, почтенный, людям рот затыкаешь? – поинтересовался дознатчик. – Они вот говорят – не было наследства. Да еще мальчонка какой-то, а он, видно, первый наследник, а?
– Да то ж внук его! – поддакнул другой голос. – Лекарка их обоих о то лето выхаживала, старика да мальца вытащила, а вот брата своего названного – не смогла. Тому дюже худо было.
– Не смогла? Скажи лучше – залечила! – снова рванулся на селян староста – и снова его осадили.
– Что ты человеку слова сказать не даешь? – удивился Тайвор. – Я дознатчик, мне всех выслушать надо, не тебя одного.
– Я тут староста! – окрысился тот. – И никаких дознатчиков не звал!
Тайвор улыбнулся – и староста побелел от этой улыбки.
– То есть, почтенный, тебе княжий суд – не указ, и княжьей власти тебе не надо, так тебя понимать прикажешь? – ласково осведомился дознатчик. – Так и передать князю? Мол, поддубчане воли захотели, княжьей властью сыты по горло, сами по себе жить хотят?
И тут толпу прорвало. Какая-то баба кинулась в ноги коню, заголосила:
– Смилуйся, добрый человек, обскажи князю! Нет сил терпеть! Ставил нам князь пастуха, а пастух оказался пуще волка в Лютый месяц! С сынком своим всю кровь из нас выпили, шагу никуда без своей воли ступить не дают! Девок всех перепортили, у мужей жен забирают, народ смертным боем бьют! Защити!
– Цыть, дурёха! – вызверился староста и осекся, когда один за другим селяне начали жаловаться княжьему слуге. А пожаловаться им было на что… и только Весана молчала, с трудом приподнявшись и сев с опущенной головой.
– Тихо! – зычный голос дознатчика заставил умолкнуть толпу. – Понял, обскажу князю, что тут у вас творится. Только вот что с лекаркой вашей делать прикажете? Серьезную вину на нее староста возложил. Много ли народу от ее лечения пострадало?
Люди запереглядывались, зашептались. Наконец кто-то подал голос:
– Что отец ее названный от луноцвета умер, то верно. Только не могла Весана его отравить. Не ее рук это дело. За все время, пока она лечит, только двоих и не смогла спасти – брата своего, да вот еще невестку старостину.
– А почему брата не спасла? – допытывался Тайвор.
Ответила сама Весана – неожиданно сильным, глубоким голосом:
– Он с обозом ходил, господин. Там и подцепил черную хворь, домой совсем больной вернулся, да успел отца заразить и сына своего. Их-то я вылечила, а брату только Податель мог помочь… Но дальше этого дома я хворь не пустила.
– Помолчала бы, ведьма бесстыжая! – зашипел сын старосты. – Милаву мою не черная хворь забрала – ты ее загубила!
– Милаву твою не я загубила, а твои кулаки, – ответила лекарка. – Дитя у нее во чреве ты побоями убил, от этого она и умерла. Тут мой дар бессилен.
– Да если бы только Милаву! – взвился над толпой женский плач. – Одиннадцатой Милава была, господин, одиннадцатой! И ни одна своей смертью не умерла! Каждый год Вескер новую жену брал, девки воем выли – а куда денешься? Ни одна больше года не прожила, или руки на себя наложит, или как Милава…
– А что ж вы, почтенные, князю не жаловались? – спросил слегка опешивший дознатчик.
– Жаловались, – хмуро отозвался один из селян. – Ходили тут до князя… Только тех жалобщиков потом и следа не находилось. Был человек – и нету. Глубокие топи в Затарье, на всех места хватит…
– Понятно, – обронил Тайвор, поглядел на притихшую толпу, перевел взгляд на лекарку. – Руки-то ей развяжите, не сбежит.
Несколько человек бросились выполнять приказ. Развязать туго затянутый узел не удалось, тогда веревку просто перерезали.
– Поди, теперь староста стоимость пут в долг запишет, – хохотнул кто-то.
Весана ничего не сказала, только посмотрела исподлобья, растирая опухшие и посиневшие руки негнущимися пальцами. Тайвор соскочил с коня, бросил поводья на столбик плетня, присел на крыльцо лекаркиной избы.
– Так, почтенные, самосуда я вам творить не позволю. Со старостой вашим князь сам разберется, если вы и дальше молчать не будете. Подались бы всем селом жаловаться – уж всех-то он бы точно в топь не спровадил. Сами виноваты, что столько лет терпели клеща на шее. А теперь делом займемся. Ты, милая, на меня волчицей не смотри, мое дело не плетью правду выбивать, а расспрашивать. Почему ты знаешь, какой хворью Милава умерла?
– В тягости она была, господин, – отозвалась лекарка. – Приходила ко мне спросить, не ошиблась ли, точно ли затяжелела. А как узнала, что точно понесла, так заплакала и сказала, что вот и ее время пришло. Так и сталось… Луны не прошло – принесли ее ко мне, всю в синяках от побоев. На животе живого места не осталось, и запах от нее шел, как от покойника. Сама она еще жива была, стало быть, дитя в чреве гнило. Оно ей и отравило кровь. Огневицу не вылечить никакими травами, если она от чрева идет, господин…
– Это знаю, – кивнул дознатчик. – А пробовала хоть помочь?
– Пробовала. Только она трех дней не прожила.
– Ведьма! – прошипел Вескер, с ненавистью глядя на лекарку.
– Была бы ведьмой – сумела бы твою хворь вылечить! – отрезала Весана. – Может, тогда бы и отцу твоему кое-что попридержать пришлось!
– Какую хворь? – тут же спросил Тайвор.
– Кабанью, господин, – пояснила лекарка. – Еще парнем переболел – разнесло в паху, и на лицо – подсвинок подсвинком. Я тогда еще только у отца училась, а помню, как он говорил: поздно, мол, старый змей своего змееныша привел, не будет теперь у него детей. То и верно – сколько бы девок ни портил, а ни одна не понесла.
– Погоди, а от кого тогда Милава затяжелела? – удивился дознатчик.
– От того же, от кого все остальные Вескеровы жены, – тихо отозвалась Весана. – От его отца. Вескер ко мне сколько ходил, да что Податель отнял, человеку того не вернуть. Потому и бил смертным боем своих жен, что знал – на стороне нагуляла. А тем как было сказать, кто отец ребенка? Они старосту пуще смерти боялись… Он и ко мне подкатывал, да только я ему пообещала, что все Вескеру расскажу, он и отстал…
– Не слишком ли осмелела, тварь?! – рявкнул староста.
– А мне так и так умирать, – Весана повела зелеными глазами на толпу. – Вон сколько пришло провожатых – в последний путь меня отвести. Погодите немного, люди добрые, вот господин дознатчик закончит спрашивать, и пойдем…
Селяне отводили глаза – почти все тут были обязаны ей жизнью, если не своей, то кого-то из близких. Вескер же стоял, словно окаменев, оглушенный новостью, и в темных глазах его медленно разгоралось пламя.
– А вот отца своего – как его звали, кстати? – ты как отравила? – спросил Тайвор.
– Кинир его звали, господин, – пояснил кто-то из толпы.
– Отравила я, – тихо сказала лекарка, – но яд не я готовила, и в настой не я вливала. Только ведь вас не это заботит, господин. Из моих рук отец смерть принял, мне за то и отвечать…
– Кому отвечать, видно будет. А скажите, почтенные, откуда лекарка Весана свои травы носила?
– С болот, господин! – тут же встрял староста. – Только по болотам и шлялась, приблуда…
– Только по болотам? – уточнил Тайвор.
– Только по болотам! – подтвердили в толпе. – За деревню-то, на тракт, староста не очень пускал, только с его дозволения все, а на болото – то пожалуйста, путь никому не заказан.
– А лекарство для Кинира, милая, ты с собой носила или у него держала?
– У отца бутыль стояла, – пожала плечами лекарка. – На горлышко я красный лоскуток повязала, чтоб не спутали. А так – он и сам лекарь был не из последних, меня учил, что ж мне от него сторожиться?
– А кто в дом Кинира мог доступ иметь? – продолжал допытываться дознатчик.
– А кто угодно, почитай! – отозвался кто-то. – Весана все по болотам, оголец за ней – учила она его, а старик – тот все спал. Заходи, кто хочет, бери, что душа просит… только брать там нечего было.
– Понятно, – подытожил Тайвор. – И что у нас получается, почтенные? А получается у нас… – он обвел взглядом притихшую толпу. – Получается оговор. Если лекарка Весана не выезжала из деревни – а она ведь не выезжала?
– Не выезжала! – тут же подтвердили в толпе.
– А раз не выезжала, так где она тогда луноцвет взяла?
– Как где? – удивился староста. – Так на болоте же!
– Не растет луноцвет на болоте, – вздохнул дознатчик. – Только на песчаных холмах, каковые от этих мест за неделю пути на хорошем коне, да с подставами. А вот кто туда ездил, я спрошу, как из Селищ вернусь. До тех пор указываю: лекарку Весану не трогать, если же к моему возвращению с ней случится нежданная хворь, от которой у нее не найдется лекарства, я приглашу сюда некроманта. И у ее духа спрошу, кто к этой хвори приложил руки. Лекарке же впредь никого не лечить, даже если случится черная хворь. Потому как обязана была проверять, что больному дает, если лекарство не у себя дома держала. Если же захочет из села уйти – не отпускать, пока я не разрешу. Все поняли, почтенные?
– Как не понять, – отозвалась толпа.
– А раз поняли, так до встречи, почтенные.
Тайвор забросил поводья на шею скакуна, вставил ногу в стремя.
– А как же нам без лечения-то? – запоздало взвился одинокий голос. – Болота рядом, то и дело к ней бежим!
– А как вы собирались лечиться, утопив ее в трясине? – осведомился дознатчик, разбирая поводья. Застоявшийся хамач затанцевал, перебирая ногами. – Вот так и полечитесь.
И только пыль взвилась над дорогой.

Дело в Селищах оказалось сущим пустяком. Оскорбление, нанесенное служителю Подателя, при ближайшем рассмотрении вылилось в дешевый фарс. Пожелавший нагреть руки на религии храмовый служка начал проповедовать на всех углах, что подающий слуге Подателя подает самому Подателю, и тому, кто это делает, Податель воздаст втрое.
Нашлись доверчивые. Спустя какое-то время на конюшне у служки всхрапывали несколько сытых кобылиц, которых рачительный хозяин начал сдавать внаем. На вопросы, почему плата за коней, подаренных Подателю, идет в карман служки, а не в казну Храма, увертливый слуга Подателев пояснял, что кони всего лишь отрабатывают собственное содержание. Тот факт, что кони на конюшне почти не бывают, следовательно, никаких расходов на их содержание нет, стыдливо обходился стороной.
Так продолжалось, пока один из местных кузнецов, не отличавшийся большим благочестием, не собрался в долгую дорогу – надо было ему съездить аж до Полночного хребта, поучиться новому методу ковки. Князь такое рвение одобрил, на дорогу ссудил деньгами, семью пристроил в замке. Вот только конек кузнеца к конюшне замковой не пришелся – начал холеных эргизов задирать, к породистым кобылам подбираться. Кузнечиха подумала-подумала, и не надумала ничего лучше, чем непоседу определить на постой к тому самому служке.
Служка возражать не стал, конек, почуявший женское общество, тоже. На том и порешили. Кузнечиха от доли в плате за коня отказалась, поставив лишь одно условие – к возвращению супруга тот должен быть сыт и здоров.
Кузнец вернулся через год, отчитался князю, обнял жену, перецеловал своих отпрысков, и спросил про коня, после чего прихватил кол покрепче и пошел вызволять животину. Служка сделал невинное лицо. Какой, мол, конь? Супруга твоя его в дар Подателю отдала, я за то весь год за тебя молился исправно, и Податель милостью не оставил. Вернулся ведь цел-невредим? Вернулся. Восславим Подателя.
Кузнец и восславил...
А когда услышавший голос хозяина жеребец вынес копытами дверь конюшни и прибежал к нему, за ним подались и две оказавшиеся в тот день без работы кобылы. Служка, потирая бока и охая, потребовал кобыл вернуть. Кузнец напомнил про «воздастся втрое» и намекнул, что с Подателя еще одна кобыла. Этого ретивый служитель Храма вынести уже не мог и послал к князю, требуя правосудия.
Правосудие было скорым. Как только Тайвор просмеялся и отдышался, он велел выдать кузнецу недостающую лошадь. Ибо в противном случае пострадает репутация Подателя, а этого ни в коем случае нельзя допустить. Кузнеца же обязал бесплатно починить сломанную дверь и развороченное стойло. С тем и уехал, под сдавленные проклятия служки и благословения уверовавшего кузнеца.
В самом лучезарном настроении он едва не проехал мимо поворота на Поддубки. Вовремя спохватился, свернул на полузаросшую дорогу. Нечасто тут, видно, ездят, надо будет и это князю обсказать. А то скоро тут на телеге не продраться будет – подлесок все заглушит. Следить же за дорогой – дело старосты.
Тайвор помрачнел. Не любил он таких скользких типов. С гнильцой человек, да видно, невелика она была, когда князь его старостой сажал в Поддубки. А как почуял власть, так и развернулся во всю свою подгнившую душонку… Это ж надо – сколько девок извели… И не скажешь, что завистники врут, или там наказанные – не может все село одинаково врать. Убирать надо старосту. И как по его, Тайворову, разумению, убирать в ту же топь. Как бы это ни противоречило правосудию. Но князю такого, конечно, не скажешь…
Вздохнув, Тайвор подтолкнул каблуками коня. Хамач покосился на седока – куда, мол, торопишь, не видишь, тут чуть ли не бурелом, да и солнце на закат пошло, тени ложатся, дорогу прячут? Но прыти прибавил. Однако все равно опоздал.
Первое, что увидел дознатчик, въехав в село, была толпа. Очень молчаливая. На стук копыт люди обернулись, узнали княжьего слугу и молча расступились, давая ему проехать. В центре оказалось неподвижно лежащее тело, над ним – сгорбленная фигура старосты со связанными за спиной руками. На миг захолонуло сердце – неужто лекарку все-таки убил? Оказалось, нет.
Сына.
Как рассказали Тайвору, после отъезда дознатчика эти двое ходили мрачнее тучи, и оба косились на Весану, но тронуть не решились – побоялись с нечистью связываться, некроманту ведь придется душу отдать. А как тогда Подателю на глаза показаться, без души-то? Зато друг на друга кидаться им никто не запрещал.
Селяне смотрели, как отец с сыном кружат один вокруг другого, но встрять боялись. И к вечеру два змея сошлись не на жизнь, а на смерть. Схватка была короткой, но страшной. Потерявшие человеческий облик люди полосовали друг друга ножами, а когда не осталось сил сжимать рукояти, рвали друг друга зубами, пока не затихли.
Только после этого поддубчане решились позвать запершуюся в избе лекарку, чтобы посмотрела – живы или нет?
– Но лечить она не лечила, господин! – поспешно заверили дознатчика. – Только посмотрела. Староста жив оказался, мы его сами перевязали, как могли, и связали вот. И стали твою милость ждать, чтоб решил, что делать.
«Вот не могли до моего приезда в болоте его утопить, а?» – печально подумал дознатчик, и принялся раздавать приказания. Попутно выяснил, что на целую луну из села совсем недавно уезжал только убитый Вескер – как староста объяснил, присматривать себе невесту в других местах, и что никаких купцов за последние полгода в Поддубках не было.
Этого Тайвору хватило, чтобы понять, кто подлинный виновник смерти старого лекаря – луноцвет не заготовишь впрок, его сок сохраняет свои смертоносные свойства только три недели, после чего его хоть упейся. Ну, разве что животом станешь скорбен, однако к Подателю точно не попадешь.
Но для уверенности дознатчик все-таки осмотрел руки убитого. Если тот не знал о свойствах сока, то мог сам его заготовить. Мелкие, но еще не зажившие язвочки на коже Вескера убедили Тайвора, что он не ошибся. Луноцвет – взгляд Луны, его сок – кровь Луны, человеку с ним лучше дела не иметь…
Отправив убийцу с сопровождающими на подводе в замок на княжий суд, если доживет, конечно, Тайвор велел привести Весану. Лекарка пришла, встала перед ним, не глядя на людей, прикрывая рукавами вздувшиеся рубцы на запястьях. Заметив маслянистые пятна на рукавах и уловив резкий травяной запах, дознатчик покачал головой.
– Мазь еще отец делал, – тихо сказала лекарка. – И лечиться самой господин мне не запрещал. А если не смазать руки, может начаться огневица, и тогда их останется только отрубить. Как женщине жить безрукой, господин?
– Успокойся, милая, я вовсе не желаю тебе увечья. Просто удивляюсь ненужной жестокости. Зачем было связывать тебе руки, ты бы все равно никуда не делась из запертой избы. В твое оконце разве кошка проскочит, я видел.
– Они были очень злы на меня, – все так же тихо отозвалась Весана. – Что нужно от меня господину?
– По Правде я должен бы распорядиться заклеймить тебя, как убийцу, но ты не хотела смерти своему благодетелю, и если повинна в чем, то в преступной неосторожности, а за это не клеймят. Потому накажу я тебя легче. Вместо клейма на лоб тебе наложат рисунок соком ягод лазоревника. После этого ты вольна идти куда захочешь или остаться, а как рисунок пропадет, считай, что вина твоя с тебя снята.
Весана порывисто вздохнула. Сок лазоревника оставлял несмываемые пятна на коже, не сходившие по десять лет, и смыть его было невозможно – только срезать вместе с кожей, оставив безобразный рубец. Однако и такое наказание было лучше, чем клеймо – от того не избавиться до самой смерти.
Лекарка низко поклонилась княжьему слуге.
– Господин очень добр. Если мне будет позволено, я поселюсь на болоте.
Тайвор удивился такой просьбе, но спросить ни о чем не успел – женщины, как одна, повалились на колени, жалобно причитая.
– Что опять? – устало спросил дознатчик.
– Господин, смилуйся, дозволь хоть роды ей принимать! – заголосили бабы. – Иначе хоть в болото – а ну как не разродишься?! И самой погибать, и дите губить! Не Вяшко же нашими бабьими делами заниматься!
Если женщины и не собирались смущать княжьего слугу, им это все-таки удалось. Представив, как малец, пусть и успевший чему-то научиться у деда и Весаны, принимает роды, Тайвор смешался, покраснел и чуть не замахал руками на баб.
– Добро, позволяю. Но не более того. И за малейшую провинность спрошу по всей строгости!
Весана снова поклонилась – молча, но дознатчик успел увидеть благодарный блеск зеленых глаз. Видно, болела лекарка душой за свою непутевую деревню. Зато бабы взвыли в голос, призывая на голову княжьего слуги все милости Подателя. От такого обилия благословений дознатчик мигом оказался в седле, но не умчался во всю конскую прыть – помедлил, наблюдая за приготовлениями к наказанию лекарки.
– А зачем тебе на болоте жить, милая? – спросил он все-таки у Весаны.
– Чтобы не видеть, как люди мучаются, не имея возможности им помочь, – был ответ.
Рисуя знак на лбу Весаны, временно, до княжеского указа избранный миром новый староста разбавил сок лазоревника втрое. Не маслом, что увеличило бы стойкость краски, а просто водой. Но ничего не сказал об этом ни наказанной лекарке, ни поддубчанам, ни дознатчику. Княжий слуга нехитрую затею углядел, но сделал вид, что ничего не заметил.
Селяне все равно будут таскаться к Весане на болото, и не только с бабьими надобностями. И вряд ли у нее хватит твердости им отказать. Сама не станет, конечно, через мальчишку будет лечить – подскажет, как отвар составить, от чего пить. Но долгие десять лет сократятся до трех с третью. Будет время у доверчивой лекарки подумать о том, что такое ответственность…

Тем бы и закончиться этой истории, но Податель Жизни любит порой пошутить. Спустя три года пришлось Тайвору сопровождать князя селищенским трактом. Места были знакомые: вот тут выкатился под копыта коня малец Вяшко, вот тут безымянная могила, отмеченная Оком – и только дознатчик знает, кто тут лежит.
Не довезли старосту до замка, а уж сам ли он умер от ран или сопровождающие помогли, Тайвор дознаваться не стал. Княжья Правда – княжьей Правдой, Покон Подателя – Поконом, а в Затарских топях закон свой. И порой княжий слуга подумывал, что последний посправедливее прочих будет. Но вслух своих мыслей никому, разумеется, не высказывал.
Дружины князь взял с собой мало – не на сечу собирался, сыну невесту присмотреть. Пяток ратников уехал вперед – проверять дорогу, князь же с дознатчиком задержались, неторопкой рысцой продвигаясь по лесной дороге. Тут и запела стрела…
Княжий эргиз повалился, как подкошенный, но мгновением раньше князь, увидев торчащее в конской шее оперенное древко, успел высвободить ноги из стремян, и теперь с испещренной сеткой обнажившихся корней земли навстречу нападающим поднималась смерть. Взвизгнула сабля, рассекая воздух, и обломки разрубленной на лету стрелы упали вниз. Тайвор сам соскочил с коня, не дожидаясь, пока его спешат, и тоже обнажил клинок, пытливо всматриваясь в лесную тень.
В сплетении ветвей мелькнуло на миг знакомое лицо, и дознатчик тихо выругался сквозь зубы. Один из поддубчанских, из тех, что не орали со всеми, а смотрели молча, исподлобья. Бирючьё. Прихвостни бывшего старосты. Не один же он все село держал в кулаке… Не унялись, стало быть, поквитаться решили за прошлую сладкую, вольную жизнь… И сколько ж их тут, мстителей за правое дело?
Послышались шорохи с разных сторон. Не менее десятка, определил на слух дознатчик. Князь пришел к такому же выводу – потому что вскинул к губам сорванный с пояса охотничий рожок, и по лесу понесся тревожный сигнал. Шорохи затихли – а потом из кустов на дорогу начали выходить люди. Дюжина. Обросшие, оборванные, звероватые на вид – не вчера ушли в лес, не прижились при новом старосте…
Князь молча указал Тайвору взглядом на свое плечо – прикрой спину. Так же молча дознатчик скользнул на указанное место, поворачиваясь к господину спиной. Коротко глянул на убитого жеребца, на сочащуюся из ноздрей кровь и пузырьки лиловой пены на губах. Яд!
– Стрелы отравлены, государь, – шепнул Тайвор. – Ни одной не дайте себя коснуться, иначе – смерть. Корень болотного чернолиста, не выжить.
Князь ничего не ответил – он следил за окружившими их людьми. Но про чернолист он знал. Погибель для коней, хотя лоси и кабаны едят его без вреда для себя. Человек подвержен действию яда меньше, но если попадет в кровь – не спасет никто. Двое суток мучительной агонии – и не менее мучительная гибель.
Не было сказано ни слова. Несколько секунд налетчики кружили вокруг князя и дознатчика, а потом молча кинулись на них – так нападает волчья стая, так бьет жалом змея. Князь рассмеялся – легко и страшно, и бесценный кайланский булат запел в его руках, рассекая воздух и плоть с одинаковой скоростью. Успеют ли дружинники, нет ли – уже не имело значения. Посмевшие поднять руку на государя должны умереть – и они умрут.
Трое из дюжины расстались с жизнью, не успев даже заметить этого. Легкий клинок свистнул, разом перечеркнув горло одному и почти срубив голову другому, на возврате порхнул к животу третьего – тот повалился, зажимая рану. Тайвор, на которого наседали пока меньше, пригнулся, пропуская над собой брошенный нож, и подрубил ноги неосторожно сунувшемуся вплотную разбойнику. Тот завопил, падая на собственный топор, и затих, но его крик словно сорвал чары безмолвия, наложенные неведомым злым колдуном на эту человечью стаю.
Рыча, словно и впрямь стали зверьем, люди бросались на людей, и люди смеялись в ответ, а солнце бросало слепящие блики от наточенных топоров и сабельных клинков, и где-то гремел, нарастая, слитный топот двух десятков копыт. Дружина ворвалась в битву, как врывается на поле черный ветер, сметая и унося все, что было заботливо посеяно, выращено и сжато, уложено в скирды перед обмолотом, оставляя за собой лишь пустую землю.
Все кончилось в одно мгновение, и Тайвор резким взмахом сбросил с клинка теплую кровь, переводя дыхание, постепенно приходя в себя после горячки сражения и оглядывая заваленную телами дорогу. Шесть… девять… одиннадцать… Одиннадцать?!
Тренькнула в кустах тетива, дружинники вломились туда, выхватили из кустов приземистого мужика, но Твйвор туда и не посмотрел. Он в два шага оказался возле князя, успев подхватить на руки медленно оседающее тело государя с жестко подрагивающей оперением стрелой в плече. Отравлена или нет?! И если да – то что делать?!
Дознатчик коротким свистом подозвал хамача, степняк выбрался из кустов, в которые забился, как только начался бой, послушно опустился на колени, давая хозяину возможность сесть в седло и усадить перед собой раненого.
– Двоим – доставить эту падаль в замок, остальные – за мной! – приказал Тайвор, и дружинники повиновались беспрекословно. Через несколько шагов бурый степной жеребец под двойной ношей свернул на неприметную лесную тропинку, ведущую по самому краю Затарских топей.
Из ноздрей князя выкатились первые алые бусинки крови.

Весана никак не ожидала гостей – тем более таких. Когда за стеной ее избы затопали копыта, зазвенело железо и раздались властные голоса, она даже растерялась – кто бы это мог быть? Неужели кто-то донес, что она в нарушение запрета вылечила младенчика, которого принесла на болото отчаявшаяся мать? Но как было прогнать измученную женщину, как было оттолкнуть пылающее в лихорадке крохотное тельце? Она не смогла…
Значит, пришла пора расплачиваться. Лекарский дар – он сродни соку луноцвета. Кровь Луны убивает – но мало кто знает, что может и спасти. Все зависит от дозы. И от того, как именно составлено лекарство. Чуть перепутаешь дозировку, не в том порядке смешаешь компоненты – и вместо чудодейственного настоя, который изгоняет из тела любую заразу, получишь смертельный яд.
Так и дар целительства. Кому-то поможешь, а кому-то помочь не позволит Податель. Но винить-то будут лекаря… и мстить будут лекарю. Ребенка она спасла – а может, у соседки счастливой матери дитя умерло слишком быстро, чтобы его смогли хотя бы донести до избы на краю болота? Что сделает несчастная? Одна порадуется, что хоть кто-то другой счастлив. Другая – шепнет кому надо, и прощай, лекарка Весана…
Дверь мало что не снесли с петель, Весана едва успела сбросить крюк и отскочить в сторону. В избу ввалились два воина, окинули взглядами лекарку, заглянули за печь, в сундук, в чулан с травами и горшками, почему-то в устье печи и под кровать, и так же стремительно вышли – словно вихрь пронесся, ничего, правда, не уронив и не разбив.
Не успела лекарка опомниться от этого налета, как в дверь вошел человек, которого она запомнила на всю жизнь, которой ему и была обязана. Спаситель и палач, княжий слуга… Испугаться она не успела тоже – углядела раненого на руках у дознатчика. Вскинула удивленный взгляд на вошедшего, на снова появившихся в дверях воинов с мечами наголо. Но спросить тоже не успела ничего – Тайвор бережно опустил свою ношу на постель и выпрямился, глядя на лекарку.
– Вылечи князя.
Не просьба – приказ. Весана повернулась к кровати. Лиловая пена на губах и две струйки крови из ноздрей. Судорог еще нет, но пальцы уже начинают скрючиваться и подрагивать. Податель, стрела отравлена… и она даже знает, чем именно.
– Князя? – переспросила лекарка. – Господин, ты сам запретил мне лечить! И обещал казнить, если нарушу запрет!
Тонкие пальцы метнулись к высокому лбу, на котором едва просвечивал синий знак – знала ли сама Весана, что почти свободна? Было у нее время смотреться в зеркало, да и само зеркало было ли в этой избе? Тайвор кивнул на неподвижное тело на кровати:
– Обещал. Но тебе так и так умирать. Думаешь, не знаю, сколько раз ты этот запрет нарушала? – ничего он не знал, кроме того, что слишком мягким было сердце лекарки, не вынесла бы она чужой боли. И по тому, как дрогнули губы, как расширились на миг зрачки зеленых глаз, понял, что угадал. – Вылечишь князя – умрешь. Не вылечишь – все равно умрешь, своими руками придушу, если дашь ему погибнуть. Так хоть не зря пропадешь.
Дознатчик знал, что сейчас рискует многим. Что, если она откажется? Что, если начнет торговаться, выговаривая свою жизнь за жизнь государя, и теряя драгоценное время? Но иначе не мог.
Прикусив губу, Весана колебалась несколько мгновений. Потом страх в глазах сменился обреченностью, у рта залегла горькая складка, и она изменившимся, чужим и холодным голосом распорядилась:
– Тогда все из избы – вон! В сенцах котел стоит – нагрейте во дворе воды. И сюда не соваться, пока не позову.
Молча кивнув, дознатчик вышел вслед за исчезнувшими дружинниками.

Первым делом следовало удалить стрелу, чтобы не отравляла кровь сверх того, что уже попало в княжьи жилы. Распоров рубаху на плече раненого, Весана довольно кивнула – засела неглубоко, выйти должна легко. Дознатчику надо будет по шее этой стрелой дать, что сразу не вынул. Тщательно вымыв руки вином, лекарка вынула из корчажки с тем же вином пару коротких ножей, осторожно ввела их в рану по обе стороны от древка, чуть раздвинула. Прежде чем хлынула кровь, успела разглядеть наконечник – не зазубрен, и то слава Подателю. Продолжая удерживать ножи в ране, окликнула:
– Господин дознатчик! Поди сюда!
Тайвор немедля возник в дверях, сообразил, что происходит, и не дожидаясь объяснений подошел к постели. Примерился, аккуратно выдернул стрелу, отложил в сторону.
– Почему кровь не остановишь? – спросил он, глядя на стремительно набухающую алым рубаху.
– Кровь выносит яд, – отозвалась лекарка. – В другой раз сразу выдергивай стрелу, господин, не жди, пока отрава разойдется по телу. Привез бы ко мне его ослабевшим, но яда почти не осталось бы… а теперь трудно будет спасти государя… Сколько он весит?
– Шесть камней, – удивленно ответил дознатчик.
Весана молча кивнула, достала из сундука полотняные бинты, плеснула вина в рану и ловко наложила повязку. Из чулана принесла бутыль с плотно притертой пробкой, открыла – и по избе распространился дурманный запах.
– Что это? – спросил Тайвор.
– Яд, – коротко ответила Весана, и дознатчик понял, что она не шутит.
– Для чего?
– Тут Кровь Луны, специальным образом обработанная и смешанная с другими травами. Еще дед отца делал состав, – рассказывая, лекарка сунула в бутыль соломинку, прикрыла пальцем верхний конец и вытащила травинку, над плошкой для питья убрав палец. В плошку одна за другой упали пять капель. Чуть помедлив – шестая. Соломинка тут же была зажата, остаток жемчужно переливающейся жидкости Весана вытряхнула обратно в бутыль и тщательно закрыла ее, соломинку бросила в печь. – Может осилить почти любую хворь, но слишком опасно давать – как бы лекарство не оказалось страшнее болезни. Отец говорил, что капля на камень веса для здорового, сильного мужчины – почти наверняка безопасная доза.
Весана устремила на Тайвора пристальный взгляд, держа на ладони плошку.
– Мне дать ему это снадобье, господин? Ничем другим яд из его крови уже не выгнать. Государю, как и мне, все едино умирать – от того яда или от этого. Но он еще может выжить. Кровь Луны выжжет отраву и сама выгорит, а прочие травы остановят кровь и не дадут остановиться сердцу. Тебе решать, господин.
Тайвор колебался только мгновение. Что такое смерть от чернолиста, он знал, и не хотел подобной муки государю. Если лекарка не лжет – а лжи он в ее голосе не уловил, то надежда на спасение есть. Даже малейший шанс спасти князя не должен быть упущен…
Он забрал плошку у Весаны, плеснул туда немного вина и сам напоил князя.
– Если государь умрет, отвечать будем вместе.

Суд над преступниками состоялся через неделю. По княжьей Правде оба – и Весана, и Тайвор – подлежали казни. Княгиня, которую с утра осаждали просьбами о помиловании поддубчане, в легкой растерянности смотрела на коленопреклоненных лекарку и дознатчика, ждущих ее решения. Княжич по несовершеннолетию права вершить суд еще не имел, но и он с мольбой смотрел на мать. Привезенная княгиней за время болезни мужа девочка-невеста большими испуганными глазами смотрела на судилище.
– И что мне с вами делать? – вздохнула княгиня. – За спасение государя – вас бы наградить, за то, что отраву ему дали – сами знаете. Наградить, а потом казнить?
– Воля государыни, – отозвался Тайвор, не поднимая головы. Весана промолчала, прислушиваясь.
За дверями судебной палаты возник невнятный шум. Распахнулась дверь, и на пороге появился князь – осунувшийся, бледный, но очень решительный. Княгиня вскочила, но Тайвор успел раньше – подхватил под руку государя, довел до кресла, бережно усадил и вернулся к лекарке, вновь опускаясь на колени. Весана встревожено смотрела на князя, выискивая следы слабости или возврата болезни, и успокоено опустила голову, удостоверившись, что государь поправляется.
– Поднимитесь оба, – голос князя ослаб, но властности в нем не убавилось ни на маковое зерно. – Вы дали мне вторую жизнь, когда я прощался с первой, вы отныне – мои мать и отец. По княжьей Правде, подарившие жизнь есть родители, и не дело потомству казнить их.
Тихий вздох прокатился по палате. Княжич только что не хлопал в ладоши, изо всех сил стараясь сохранить серьезный вид, помилованные растерянно переглядывались.
– Так что теперь будет? – озадаченно спросила княгиня.
– Как что? – удивленно спросил князь, ободряюще подмигнув будущей невестке. – Само собой, свадьба!

Сообщение отредактировал Дара Райвен - 3 Сентябрь 2007, 21:09

[Дара Райвен]

Берегиня.

В Оренбурге живет мой хороший знакомый, замечательный поэт, Валерий Николаевич Кузнецов. Из его стихов мне особенно нравится одно. Оно называется "Легенда". Поскольку оно имеет непосредственное отношение к моему рассказу, я осмелюсь привести его здесь целиком.

Перемоет посуду.
В дому приберет.
В холодильник поставит оставшийся ужин.
И растерянно взглядом вокруг поведет,
И на спящих посмотрит - и сына, и мужа.
И к окну подойдет,
И прильнет,
И замрет,
И почудится вдруг, как легко, без усилья
Свежий ветер порывом окно распахнет -
И поднимут ее лебединые крылья!
Покачнется земля (как она дорога!),
Чабрецовые волны обнимут земные,
На ночные она полетит на луга,
На казачьи луга полетит заливные!
Там, где неба с землею волнуется связь,
Серебром протекли лебединые клики -
Как душой бы сейчас она вслед понеслась
В белозвездный простор, до безумья великий!..
...На седой чернобыл, как подранок, падет.
И кружится по лугу, что делать, не зная, -
И тоскует,
И смотрит,
И крыльями бьет,
Провожая во тьме белоснежные стаи.

Прочитав это стихотворение, я поняла, что не знать мне покоя, пока я не напишу об этой женщине. Женщине, которая была птицей. Насколько мне это удалось - судить вам.

***

В ночи пели крылья.
Этот тихий, волнующий, ни с чем не сравнимый звук едва ли мог потревожить человеческий сон, но ее слуху был внятнее громового раската.
Лебеди возвращались.
Осторожно откинув одеяло, она выскользнула из постели и с минуту постояла, прислушиваясь к сонному дыханию мужа. Мужчина пошевелился, вздохнул, пробормотал что-то во сне и снова затих. Больше ничто не нарушало молчания ночи.
Кроме переливчатого свиста ветра в лебединых крыльях.
Она пробралась в маленькую кухню, ощупью нашла и набросила на плечи огромную шаль - плод долгих зимних вечеров. В месяце Светлых Ночей ночи, может, и светлы, но все еще бывают морозны.
С тихим скрипом открылась дверь и закрылась снова. Прошелестели, удаляясь, осторожные шаги. И вновь тишина.
Но в ночи звенели крылья...

Она знала эту дорогу, как линии на своей ладони, как золотистые звездочки вокруг зрачков кареглазого мужа, как смешной, похожий на птичий хохолок, завиток на макушке маленького сына. Она ни разу не споткнулась и не оступилась, пробираясь по ней, но каждый шаг отдавался болью.
Этой дорогой она однажды пришла к людям.
На лугу, еще не просохшем после схода снегов, она остановилась и посмотрела в небо. Крылья звенели уже прямо над ней, и в эту песню вплетались скорбные клики.
Лебеди узнали ее.
Стая наплывала шелестящим, свистящим, рыдающим облаком, мерцающим в ночи. Огромные белые крылья мерно вздымались и опускались, рассекая тугой простор, и нестерпимая боль полоснула по сердцу, когда она, позабыв обо всем, рванулась навстречу, распахивая крылья...
Которых у нее больше не было.

Упав на мокрую, холодную землю, поросшую редкой щеточкой первой травы, она застыла в немом отчаянии. Боль была так велика, что она не могла даже плакать. Опустошенная, ослепленная, сломленная, она лежала и слушала, как вдали затихают крылья.
Ей хотелось умереть.
Но если она позволит своему сердцу остановиться, уже этим летом юная берегиня вынет черный жребий и пойдет к людям, навсегда простившись с надеждой взлететь в ночное небо. Маленький мальчик со смешным завитком на макушке вырастет без материнской любви и ласки, навсегда затаив в душе неизбывную горечь и ощущение, что его предали. А сильный мужчина, спящий сейчас в их маленьком доме у дороги, в доме, где все сделано их руками с любовью и заботой, погрустит и утешится с другой женщиной, которую не будят дважды в год лебединые перелеты... Утешится - но никогда уже не сможет поверить до конца. Умирать было нельзя.
Но ей хотелось умереть.
И когда отчаяние уже готово было сомкнуться над ней подобно медленной, тяжелой воде весеннего половодья, теплые ладони опустились на ее плечи.
- Что с тобой? Что с тобой, родная?
И нестерпимая боль выплеснулась слезами - впервые в жизни.
Откуда было ей знать, что все эти годы мужу было известно: его жена уходит ночами из дома? Откуда было ей знать, что он не спит, а лишь притворяется спящим, и ждет, пока она вернется, несчастная и продрогшая, и греет своим телом ее половину постели, чтобы ей было тепло, когда она тихонько скользнет под одеяло?
Нет, он не знал, кого получил в жены. Но он тоже не был простым человеком. У него было зрячее сердце. Ложь, измену он распознал бы сразу. Но женщина, делившая с ним ложе, дважды в год уходила из дому не за краденым счастьем. Ее вела боль, причины которой он не знал, и он боялся спросить, чтобы не причинить еще худшей боли. Впрочем, если бы он и спросил - как бы она могла ему ответить?
Он мог только молчать, ждать и согревать ее половину постели.

Только этой ночью неведомая сила толкнула его вслед за ней.
Ему легко было идти за белой шалью жены, и он увидел, наконец, куда она ходит - на тот самый луг, где он подобрал ее когда-то, совсем юную, испуганную, неспособную говорить. Он знал, что такое бывает, когда неокрепшая, слишком ранимая душа сталкивается с чем-то для нее невыносимым. Он взял ее с собой, приютил. Со временем она успокоилась, перестала всхлипывать во сне, и однажды сама пришла к нему на ложе. Так он узнал, что над ней не было совершено насилия - она была невинна до этой ночи. Но говорить она так и не начала. Даже имени ее он не знал. Он хотел сам дать ей имя, называл одно за другим, самые красивые, какие мог вспомнить или придумать, но она только качала головой. Со временем он оставил эти попытки и стал звать ее просто - жена. Она не возражала.
Потом она родила ему сына. И вскоре в первый раз ушла ночью.

Глядя на нее, он подумал, что теперь знает причину ее боли: она приходит сюда в надежде вернуть утраченный дар речи. Он знал, что и такое бывает, и знал, что власть этого зова неодолима. Он подумал еще, что этого следовало ожидать.
Но того, что случилось дальше, ожидать он не мог.
Он услышал лебединые клики. Над лугом, едва не задевая крыльями маленькую фигурку женщины, пролетали лебеди. Огромные, серебрящиеся в ночи птицы. Она раскинула руки и ринулась в небо, и белая шаль взметнулась над ней, как крылья...
На миг ему почудилось, что она сейчас взлетит и умчится со стаей. Он узнал - не мог не узнать! - этих птиц, о которых слагают легенды. В родные места возвращались берегини, девы-лебеди, живущие двойной жизнью - птичьей и человеческой.
Он знал, что берегинями иногда становятся маленькие девочки. Он знал, что раз в поколение берегини мечут жребий - кому уходить к людям, кому всю жизнь стонать по утраченным крыльям, чтобы остальные не забывали: крылья даны им не только для радости полета.
Берегини хранили землю, на которой живут, от всякой напасти, будь то засуха или гнилое лето, град или наводнение, мор или война. Берегини спасали неосторожных пловцов, выводили к дороге заплутавших путников, помогали найти пропажу и лечили болезни. И когда они улетали на зиму, хотя бы одна должна была оставаться, чтобы хранить их дом. Берегинь почитали, но горе той, в которой распознали бескрылую берегиню! - ей навсегда оставаться одинокой, потому что лебедью ей уже никогда не быть, а люди ее не примут. Почитать будут по-прежнему, за помощью в трудный час обратятся, но никогда не признают своей. Никогда ей не обнять мужа, не приложить дитя к груди... Никогда - холодное слово, страшное...

Его жена - берегиня!
Он поискал в себе страх или отчуждение, больше боясь найти их, чем увериться в своем открытии. Но ничего, кроме нежности и сострадания, не нашел. От того, что когда-то летала серебристой птицей в ночи, она не перестала быть его женой и матерью его сына. В ней ничего не изменилось. Ничего не изменилось и в нем.
Он уже хотел отвернуться, чтобы уйти незамеченным и согреть постель к ее приходу, но увидел вдруг, что она падает, как подкошенная, и белая шаль сбитой влет птицей ложится в грязь. Прежде, чем он успел осознать это, ноги сами понесли его через луг.
- Что с тобой? Что с тобой, родная?..

Потом он нес ее на руках, плачущую навзрыд, прижимая к себе, шепча что-то невнятное и ласковое, готовый на все, лишь бы унять ее горе. У него было зрячее сердце - он мог представить себе, каково лишиться полета.
Дома он завернул ее в теплое одеяло, сшитое ею же из мягкой шерсти, которую оставляют на кустах и деревьях линяющие звери, и баюкал, как ребенка, пока она не перестала дрожать и не уснула. Тогда он бережно уложил ее на постель и лег рядом, обняв, как в первые дни их любви - крепко-крепко...

Утром он проснулся, почувствовав, что она уже не спит. Он открыл глаза.
Она смотрела на него ясным взглядом, в котором не осталось и следа былой тоски. Он хотел спросить, как она себя чувствует, но она приложила палец к его губам.
- Сеана, - сказала она. - Меня зовут Сеана.
И он впервые увидел ее улыбку.

Натанна.

Ветер за окном был свирепым, пиво - холодным, а повар - заспанным и ленивым. Пока он гремел на кухне горшками и раздувал огонь, чтобы подогреть остатки ужина, Натанна прихлебывала крепкое, густое темное пиво из почерневшей от долгого употребления деревянной кружки. Она надеялась, что хмель позволит ей хоть немного согреться.
Известие застало ее в дороге, она не успела ни завернуть домой, ни хотя бы пройтись по рынку в поисках распродажи теплой одежды, и теперь тщетно куталась в легкий плащ, совсем не предназначенный ни для такого пути, ни для такой погоды.
Когда она покидала город, цветы распускались под яркими солнечными лучами, птицы захлебывались щебетом, и как-то совсем не думалось о том, что скоро небо нахмурится, а пронзительный ветер принесет с севера низкие свинцовые тучи, набрякшие колючим дождем.
Цветочные холода застигли Натанну в двух днях пути от границы. Целых два дня! Под осевшим небом, под ледяным дождем и ветром, пронизывающим насквозь, без теплой одежды... Что, если она заболеет? Переждать? Холода недолго тревожат эти края, два-три дня - и солнце вновь улыбается озябшей земле. Но есть ли эти два-три дня у н е г о?.. Натанна старалась не думать о худшем, но страшные мысли поневоле приходили на ум.
Война...
Между Акаром и Лаксором стычки не прекращались никогда. Акарцы угоняли людей и лошадей: лаксорские скакуны были лучшими... после арханских, разумеется, а люди пополняли ряды рабов на сахарных плантациях. Лаксорцы отбивали своих, крали акарских девушек, которые красотой славились не меньше, чем арханские скакуны, а еще привозили из набегов драгоценный сахар. Тростник рос во многих местах, но только в Акаре получали сахар с чуть заметным нежно-розовым оттенком и отчетливым ароматом цветущего шиповника. Рабы говорили, что цвет сахару придает пролитая ими кровь...
На этот раз была не стычка. Настоящая война. Горели села, выли матери над сыновьями и жены над мужьями, имперские войска шли к границе, навстречу им двигались акарские поводыри собак, головы пленных по обе стороны границы смотрели мертвыми глазами с воткнутых в землю пик...
Натанна не стала удерживать сына, когда он собрал в полотняную сумку инструменты, бинты, запасы трав, пузырьки с настойками; она не имела права удерживать его. Но каждый день ездила в храм - молиться за сына. За всех сыновей, которые сейчас шли на войну.
Она возвращалась из храма, когда запыленный гонец принес ей страшную весть: ее сын в плену. Целитель, никогда в жизни не бравший оружия в руки, захвачен отрядом Абдала вместе с ранеными, за жизнь которых он боролся, и будет казнен вместе с ними.
Натанна повернула коня и поехала на юг. Так началась ее дорога в неизвестность. Она не стала тратить время на сборы - что, если именно этих часов не хватит, чтобы успеть? Через день ее догнали двое слуг, самых верных из всех. Они привезли деньги, привели лошадей, нашли акарского мальчика-проводника. Но не догадались прихватить теплую одежду...
Слуги считали, что госпожа едет за телом сына. Она не пыталась разубеждать их: знала - бесполезно. Но подспудной, неразрывной связью матери с ребенком она чувствовала - сын жив. Жив до сих пор.
Постепенно озноб перестал сотрясать ее, хотя теплее не стало. Натанна была рада и этому. Повар поставил перед поздними постояльцами блюдо с жарким, зевнул, посмотрел на съежившуюся Натанну и снова скрылся на кухне. Вскоре он вернулся с кувшином травяного отвара, благоухающего цветочным медом - "не захворала бы, госпожа", - спросил, не нужно ли еще чего-нибудь, еще раз зевнул и отправился под теплый бок супруги - досматривать прерванный сон.
У Натанны не было аппетита, но она заставила себя съесть несколько ломтей ноздреватого серого хлеба с мясом и овощами, выпила кружку горячего отвара. Ей нужны были силы, все силы, какие она только сумеет собрать. И она обязательно должна уснуть. Бессонница отнимает силы наравне с голодом. Чем она поможет своему мальчику, если у нее не будет сил?..
Натанна поднялась в приготовленную для нее комнату. Хозяин, разбуженный среди ночи, поворчал, но расстарался - комната была чистая и хорошо протопленная, окна еще не открывали с зимы, и сквозняки не гуляли от стены к стене. Раздевшись, она завернулась в подбитое кроличьим мехом одеяло и закрыла глаза. Слугам постелили у двери на камышовых циновках. Ночлег в компании двух мужчин (мальчик не в счет) был верхом неприличия, но о каких приличиях могла сейчас заботиться несчастная мать?
Можно было, конечно, снять для слуг отдельную комнату, но что, если именно этой ничтожной суммы не хватит, чтобы выкупить жизнь сына? Или хотя бы его тело...
Тихо вошли слуги, ожидавшие, пока ляжет госпожа, расположились на циновках, перебросились парой слов, и засопели, согреваясь под теплым мягким войлоком. Натанна вздохнула и погрузилась в воспоминания.
Вот его, крохотного - на ладонях поместится - показывает ей повитуха. Единственный, родившийся живым из всех ее детей, появившийся на свет раньше срока, красный, сморщенный, едва сумевший запищать, но самый прекрасный на свете ребенок. Комочек, кусочек ее сердца, ее плоти, ее души, весь - от завитка на макушке до крохотных розовых пяточек выросший их нее, из ее чаяний, тревог и любви.
Вот он таращит глазенки и тычется широко раскрытым, как клювик птенца, ротиком, промахивается мимо соска, сердито хмурит крошечные бровки, наливается гневным румянцем, готовясь возмущенно завопить... и вдруг находит то, что так жадно искал. Гнев забыт, пальчики хватаются за кожу на груди, и малыш сладко жмурится, причмокивая - самый счастливый ребенок на свете...
Вот он разглядывает свои кулачки, крутит ими, медленно сжимает и разжимает пальцы, и такое изумление в его глазах: у него есть руки! А вот и ножки нашлись - поймал крохотную, с пельмешек, ступню и тащит ее в рот, почесать зудящие десны.
Натанна улыбалась во сне.

По дороге ее не раз останавливали разъезды. Она говорила, что едет за сыном, и ее пропускали. Какими бы ни были отношения между Лаксором и Акаром, материнство здесь уважали. Дозорные качали головами, провожая взглядом маленькую женщину на изможденной лошади. Они знали - она едет напрасно. Будет еще и пограничная застава, подумала Натанна, выбираясь из теплой постели. Немного болела голова, но от вчерашнего озноба не осталось и следа. Слуг уже не было - седлали лошадей, во дворе слышны были их голоса.
Спускаясь по лестнице, она еще раз с беспокойством подумала о том, что на границе ее могут не пропустить, придется искать объездную дорогу, а это - время, драгоценное время…
Завтрак ждал на столе. Натанна ела, не чувствуя вкуса, прихлебывала горячий отвар, запасаясь впрок теплом. Оставила на столе несколько монет - плату за ночлег и стол. Поднялась, пошла к дверям...
- Госпожа!
Натанна обернулась. За ней спешил повар со свертком в руках.
- Госпожа, тут... - он застеснялся, сунул ей в руки свою ношу. - Я подумал: холодно, а ты налегке. Плащ ношеный, но теплый, возьми, госпожа…
- Спасибо, добрый человек, - серьезно сказала Натанна. Коснулась его плеча, накинула плотную шерстяную ткань, пропахшую корицей, и стремительно вышла за дверь.
На заставе ее выслушали и пропустили. Впереди был Акар, где-то там, среди его болотистых равнин, ее ждал сын. Натанна придержала коня, осматриваясь и прислушиваясь - что подскажет ей сердце?
- Госпожа, - кто-то тронул ее стремя. - Госпожа!
Она опустила взгляд. Рядом с ее лошадью стоял Эли, мальчик-проводник. Почему-то всякий раз, заговаривая с ней, он слезал со своего норовистого конька горской породы, и держал его под уздцы, глядя снизу вверх большими темными глазами.
- Что тебе, малыш? - спросила Натанна.
- Госпожа, я слышал на заставе, что Абдал дал клятву никого не отпускать - ни живым, ни мертвым. Воины говорили, когда ты уже отъехала. А я подпругу подтягивал, задержался и услышал. Госпожа, Абдал не отдаст тебе сына ни за какие деньги! Он скорее умрет, чем нарушит клятву!
Сердце Натанны болезненно сжалось - дурные вести.
- Спасибо, Эли. Хорошо, что ты предупредил меня. Но я попытаюсь. Поехали.
Она тронула лошадь, но мальчик бросил своего конька и повис на уздечке с отчаянным криком:
- Госпожа!!! Подожди, госпожа! Я... я обманул тебя! Я не знаю дороги! Я думал, мы доедем до границы, а там я убегу и буду сам искать дорогу. Я сын Абдала, госпожа! Единственный сын. Меня схватили лаксорцы, хотели обменять на кого-то, а я убежал от них, но не знал, куда идти. И тут меня нашли твои слуги и взяли проводником…
- Что же ты не убежал, Эли? - мягко спросила Натанна.
- Ты... ты добрая, госпожа! Я уже почти раздумал убегать, хотел просто сознаться, что никакой я не проводник. А тут воины заговорили про клятву отца. Госпожа, возьми меня к Абдалу, может, он отдаст тебе сына в обмен на меня...
- О чем ты говоришь, Эли? - тихо сказала Натанна. - Как я могу не взять тебя к отцу? Садись в седло, нам надо ехать.
Мальчик кивнул, отпустил лошадь Натанны и пошел ловить своего конька, который уже щипал траву шагах в двадцати от них. Конек немного поартачился, но дал себя поймать, и вскоре маленькая кавалькада двинулась внутрь страны.
Акарцы уважали материнство не меньше лаксорцев. До ставки Абдала Натанна добиралась еще два дня, и весь этот путь был сплошной чередой грозных окликов, недоуменных вопросов и почтительных поклонов. На спутников Натанны не обращали внимания - мать, ехавшая за сыном и не проливавшая слез, была явлением настолько фантастическим, что, пролейся с неба золотой дождь, акарцы были бы менее потрясены.
Еще до того, как Натанна сделала первую ночевку на акарской земле, к Абдалу помчался гонец с вестью о матери пленного лекаря. Меняя коней через каждые пятнадцать-двадцать верст, он почти на сутки опередил Натанну. Абдал выслушал гонца, подарил ему перстень и велел разбить палатку на окраине лагеря. И когда Натанна добралась до ставки Абдала, ее сразу отвели к полководцу, начавшему уже от нетерпения покусывать свою завитую бороду, а слуг и мальчика проводили в палатку, накормили и велели ждать госпожу.
- Мне сказали, госпожа, что ты едешь выкупить жизнь сына, - сказал Абдал, усаживая гостью и садясь напротив нее.
- Или его тело, - ответила Натанна, принимая чашу с прохладительным напитком. - Мне сказали, что ты убиваешь всех, кого взял в плен.
- Тебе верно сказали, госпожа. Зачем же ты ехала?
- Сердце говорит мне, что он жив.
- Мне нечем утешить тебя, госпожа. Твой сын жив, потому что был ранен мой отец. Теперь он здоров, и твой сын умрет.
- Но разве ты поклялся убивать не воинов, Абдал? Мой сын не воин. Он целитель, и никогда никого не убивал. Что он сделал тебе такого, за что его следовало бы казнить?
- Он лечил моих врагов, госпожа. Он ставил на ноги тех, кто уже стоял этими ногами в могиле. Из-за него мне приходилось убивать лаксорских шакалов дважды и трижды. Это ли не вина?
- Разве он не лечил так же и твоих воинов? Разве спасение твоего отца - не достаточная плата за жизнь?
- За спасение моего отца он уже получил свою награду, госпожа, - покачал головой Абдал. Он прожил много дней после того, как попал в плен. Все его товарищи давно мертвы, а он дожил до твоего приезда. Могу лишь обещать, что он умрет легко. Те псы, которым его отдадут, убивают сразу. Им не позволять его сожрать. Это все, что я могу для тебя сделать, госпожа. Ведь я даже не знаю, сколько умирал мой сын, и как его похоронили…
- Тебе нечем утешить меня, Абдал, - сказала Натанна, - но мне есть чем утешить тебя. Твой сын жив.
Абдал чуть не выронил чашу. Его пальцы, стиснувшие дорогой фарфор, побелели от напряжения.
- Я не ослышался, госпожа?
- Твой сын жив, - повторила Натанна. - Его зовут Эли, ему девять лет. Я видела его и говорила с ним. Его хотели обменять на пленных, но он сумел сбежать.
Абдал осторожно поставил чашу на ковер и закрыл глаза. Он молился. Натанна подождала, пока он придет в себя, и осторожно спросила:
- Ты мстишь за него, Абдал?
Военачальник молча кивнул.
- Но теперь тебе незачем мстить. Эли жив, он вернется к тебе. Почему бы тебе не отпустить моего сына? Я могла бы заплатить выкуп. Я богата…
- Я не нуждаюсь в золоте, - был ответ. - Ты не понимаешь, госпожа… я поклялся. Даже если сейчас Эли войдет в мой шатер и сядет рядом со мной, и тогда я не смогу вернуть тебе твоего сына. Я дал слово, госпожа, я его не нарушу.
Натанна тихо поставила чашу и поднялась.
- Я понимаю, Абдал. У мужчин странные представления о чести. Думаю, если бы вы могли рожать, вы не так легко рассуждали бы о жизни и смерти… Это мой единственный сын, Абдал. Все дети, которых я носила под сердцем, рождались мертвыми. Только этот остался жить... Отдай мне его, Абдал. Именем твоего Бога прошу тебя об этом... - она замолчала, увидев его глаза.
- Мне сказали, госпожа, что с тобой приехал акарский мальчик.
- Да, Абдал, - ровным голосом ответила Натанна. - Это мой проводник. Его отец здесь, я обещала доставить мальчика к нему. Я это сделала.
- Ты воистину великая духом женщина, - вздохнул Абдал. - Мне искренне жаль, госпожа. Но я поклялся.
- Могу я хотя бы обнять его перед тем, как он умрет? - без всякой надежды спросила Натанна.
- В этом я тебе отказать не могу, - Абдал склонил голову в поклоне. - Проводите госпожу. Только проследите, чтобы у нее не было оружия... Ее сын не доложен умереть до казни.
Натанну провели к шатру, где держали ее сына, наскоро обыскали, на всякий случай отобрали пояс. Натанна терпеливо ждала, пока ее впустят, потом вдруг, словно спохватившись, повернулась к начальнику стражи.
- Я забыла спросить... Я хочу передать сыну этот оберег, - она показала на ладони кусочек кожи, вышитый бусинами черного, белого и красного цвета, на тонком волосяном шнурке. - Нужно, чтобы он был с сыном, когда его казнят. Для вас это не имеет значения, но... у нас верят, что тогда душа его обретет покой.
Начальник подумал, повертел в руках оберег, ковырнул кожу ногтем, убедился, что в ней ничего не зашито, и пожал плечами:
- Абдал велел проследить за оружием. Про обереги он ничего не сказал. Если так велит ваша вера… почему нет? Не думаю, что Абдалу нужен неупокоенный дух в его лагере.
- Спасибо, - сказала Натанна. - Для нас это очень важно. Мне можно войти?
Начальник стражи кивнул. Натанна поклонилась, приподняла тяжелый войлочный полог и скользнула внутрь...
Казнь совершилась на закате.
Она молчала, странная женщина с Севера, когда ее сына привязывали к столбу. Она молчала, когда поднялась дверца клетки, и акарские псы-людоеды, натасканные на беглых рабов, выкатились на волю мохнатой белой лавиной. Она молчала, когда острые клыки рвали обнаженное тело сына в кровавые лохмотья. И когда собак отогнали, она тоже не проронила ни звука.
Ни один из воинов не посмел осудить ее за молчание, хотя акарская мать на ее месте рвала бы на себе одежду и выдирала клочьями волосы, а слезами затопила бы лагерь. Было в этом молчании нечто такое, что ставило ее, слабую женщину, на одну ступень с закаленными воинами.
Абдал подошел к Натанне, увидел в ее сухих глазах немое страдание и отвел взгляд.
- Ты позволишь мне хотя бы взять его тело? - спросила она.
- Мне жаль, госпожа, но я не могу отдать тебе и тела. Обещаю, что мы похороним его как воина, павшего в бою, с почестями.
- Тогда позволь мне провести рядом с ним эту ночь.
Абдал не посмел ответить отказом.
Никто из воинов, видевших это, не мог удержаться от слез, когда маленькая женщина села у столба на землю, подняла голову сына и прижала к своей груди. Когда совсем стемнело, от столба послышался тихий, ласковый голос матери, поющей колыбельную. Те, кто понимал лаксорский, объяснили товарищам, что это именно колыбельная: мать уговаривает сына не бояться ночной темноты, ведь она рядом, а ночь скоро кончится, и все страхи останутся позади...
Племянник Абдала выслушал перевод, плюнул дяде под ноги и крикнул:
- Создатель отвернется от тебя из-за твоей клятвы!
За такое прежний Абдал снес бы голову любому, не разбирая родства. Нынешний Абдал тихо ответил:
- Я знаю. Но я поклялся.
Утром Натанна еще сидела у столба, баюкая сына, когда к ней подошел Эли - и отпрянул, ошеломленный.
- Госпожа...
Натанна бережно опустила на землю голову сына и поднялась.
- Госпожа, почему ты не сказала ему обо мне?!
- Я сказала, Эли.
- Тогда почему он убил твоего сына?!
- Потому что он поклялся... Даже если бы я привела тебя за руку, и тогда мой сын умер бы, Эли. Я не стала торговаться.
- Почему?!
- Потому что я мать, Эли, а ты любишь отца, и он тебя любит. Я не могу торговать вашей любовью даже ради собственного сына. Ты хотел к отцу - я привезла тебя к нему и рада, что хотя бы вы будете счастливы. Иди к Абдалу, Эли, утешь его…
- Ты... ты не убьешь меня?!
Натанна отшатнулась.
- О чем ты говоришь, Эли?! Как ты мог даже подумать об этом? Зачем мне убивать тебя? Разве мой сын от этого вернется к жизни? Иди, Эли, шатер твоего отца вон там, ты легко найдешь его. Иди и будь счастлив. А я побуду еще немного с моим мальчиком...
Эли всхлипнул... и никуда не пошел.
Подошли воины, но не решились торопить Натанну. Подошел начальник стражи, посмотрел, ушел к Абдалу. Вскоре военачальник вышел из шатра, неторопливо приблизился, встал за спиной у Натанны.
- Госпожа, тебе пора, - сказал он, коснувшись ее плеча. - Мы похороним твоего сына, как подобает.
Натанна молча кивнула, позволила воинам забрать тело и повернулась к Абдалу.
- Ты не отдал мне моего сына, так хоть возьми своего, - подтолкнула она Эли, ухватившегося за ее юбку. - Я посылала его к тебе, но он не идет.
Абдал едва не лишился дара речи, увидев сына, которого считал навсегда потерянным. Он упал на колени.
- Эли?! Дитя мое, сердце мое, ты жив! Какое чудо вернуло тебя? Иди ко мне, дай обниму тебя! - вырвалось у него наконец.
Эли не сдвинулся с места.
- Зачем ты убил сына госпожи?! - гневно крикнул он, глядя на отца. - Он дедушку вылечил, а ты его убил! Теперь будут говорить, что у акарских людоедов больше благодарности в сердце, чем у тебя! Госпожа привезла меня к тебе, а ты... ты...
Эли смолк, дрожа всем телом.
- Так это был ты... - Абдал как-то враз обмяк, сгорбившись и постарев на глазах. - Я должен был догадаться... Дитя мое, я думал, что лаксорцы убили тебя вместе с твоей несчастной матерью, и поклялся, что ни один из них не уйдет из моих рук - ни живым, ни мертвым.
- А если бы она сразу сказала, что привезла меня, ты отдал бы ей сына? - требовательно спросил мальчик.
Абдал медленно покачал головой.
- Я поклялся.
- Так отдай хотя бы тело, или... или ты мне больше не отец! - выпалил Эли и сам испугался своих слов. Но отступиться от сказанного его не заставил бы и сам Создатель - Эли был истинным сыном своего отца. К тому же...
Легко было говорить "лаксорские шакалы", играя в материнском саду с детьми слуг в войну. Легко было ненавидеть, когда его, воющего и царапающегося, оторвали от тела матери и увезли, как теленка, бросив поперек седла. Но как ненавидеть женщину, постаревшую за одну ночь, мать, поющую колыбельную мертвому сыну?
Абдал не поверил своим ушам.
- Эли... ты от меня отречешься ради лаксорца?
- Нет. Ради того, кто спас дедушку. Ради госпожи - она могла бы убить меня на твоих глазах, и была бы права! А она сказала мне: "Иди, утешь отца".
- Эли, - Натанна присела перед ним на корточки, взяла его лицо в ладони, повернула к себе - несчастного, взъерошенного. - Эли, но ведь Абдал - твой отец. Он любит тебя и очень тобой дорожит, иначе не дал бы такую клятву. Он мстил за тебя лаксорцам - он думал, что они убили тебя.
- А мне что теперь делать?! - выкрикнул Эли. - Он поклялся, а те, кого он замучил, приходят ко мне ночью и показывают свои раны! Они говорят, что это я убил их! Я не хочу отца, который дурацкой клятвой дорожит больше, чем сыном! Если он не отдаст тебе хотя бы тело, госпожа, пусть считает, что сына у него никогда не было! - Эли вырвался, сел и спрятал лицо в ладони.
- Эли... - Натанна села рядом. - Эли, но что ты будешь делать без отца? Ты хотел к нему - я привезла тебя. А куда ты пойдешь теперь?
Эли серьезно посмотрел на нее своими огромными глазами, полными тоски и решимости.
- Возьми меня вместо сына, госпожа. Я буду хорошим сыном, клянусь.
Натанна беспомощно огляделась. Воины отводили глаза, Абдал, оглушенный горем, словно превратился в статую.
- Что же мне делать? - спросила она.
- Если ты не возьмешь меня, я умру от стыда, - сказал Эли.
Натанна прижала его к себе.
Абдал тихо сказал что-то начальнику стражи, тот убежал, и вскоре вернулся в сопровождении воинов с носилками.
- Госпожа, - тихо сказал Абдал дрожащим от горя голосом, - возьми своего сына и отдай мне моего, или я тоже умру от тоски. Я виноват перед ним и перед Создателем, я слишком мало верил. Вместо того чтобы молиться о возвращении сына, я начал мстить... Эли, дитя мое, вернись к своему безумному отцу! От горя я лишился рассудка. Я уйду с тобой в паломничество - благодарить Создателя за твое спасение и вымаливать прощение за мой грех.
Натанна посмотрела на Эли.
- Если ты захочешь вернуться, я не стану тебя удерживать, - сказала она. - Если захочешь остаться, я не стану тебя гнать.
Чуть помедлив, Эли обнял ее, поднялся и шагнул к отцу. Абдал со стоном принял сына в объятья.
Натанна молча поклонилась им, подошла к носилкам, подняла тело сына и понесла туда, где уже ждали слуги с оседланными конями.
- Как она могла его поднять?! - ахнул кто-то из воинов. - Она такая маленькая...
- Она носила его под сердцем, - сказал Абдал. - Разве может ребенок быть в тягость своей матери?
Когда лаксорцы скрылись из виду, Абдал поднялся, снял с пояса саблю, сломал ее о колено и бросил обломки в пыль.
- Сегодня я нарушил клятву, - сказал он. - Я позволил лаксорцу уйти из моих рук. Отныне я вам не вождь.
Он обнял Эли и пошел с ним к шатру. Войско он потерял, зато обрел сына. И был счастлив.

Натанна больше не гнала коней - некуда было спешить. Она обнимала сына, следя, чтобы лошадь не оступалась под двойной ношей и не встряхивала его.
Оберег все еще висел на шее сына. Натанна перебирала его. Она сама вырезала его из кожи, сама вышивала долгими ночными часами, когда никакие воспоминания не могли подарить ей сон. Всю надежду, весь страх, всю боль и любовь вложила она в этот узор. Она так боялась, что ей не разрешат передать его сыну...
В обереге не хватало нескольких бусин. Покрытые красным лаком круглые семена сонной одури совсем не выделялись среди прочих красных бусинок. По крайней мере, он умер, не ощущая боли и страха...
Постепенно женщину охватывала дремота - сказывались бессонная ночь и чудовищное напряжение последних недель. Натанна тихонько напевала колыбельную, чтобы душа сына, блуждающая в смертном сне, не заплутала во тьме. Натанне грезился малыш, уснувший у груди.
Она еще не знала, что вскоре акарская армия, оставшаяся без лучшего своего полководца, будет разбита, а потом и само государство, раздираемое междоусобицей, развалится и исчезнет.
Она не знала, что спустя века ее имя будут помнить в Лаксоре, что матери станут называть дочерей именем Натанны - Матери, Остановившей Войну.
Во сне ее малыш причмокивал губами и улыбался.
Натанна улыбалась в ответ.